уже так не мучила, я уже мог совершать более длительные выходы сначала на двух, а затем и на одном костыле, мог уже сидеть на кровати, свесив ноги. Появилось новое развлечение — карты. Правда, настоящих карт не было, не было и чистой бумаги. Их делали из газет, из оберток «Моршанская махорка», в городке была табачная фабрика, и мы использовали обертки для писем, на них писали даже официальные документы (например, справки о ранении). Играли в подкидного и в очко. Получил солдатское жалованье -46р. Сел играть — выиграл 500 руб. Попросил Марию, она купила яиц, сало, не помню, что еще, в госпитале кормили не «ахти». Остались у меня рублей 100, сел — проиграл. Прислала сестра рублей 300, сел — почти все проиграл, больше в очко не играл. Осколок в ноге основательно обжился. Он меня уже почти не беспокоил. Месяца через три после ранения я уже мог двигаться даже без костыля. Но свищ не закрывался, выписать с открытой раной меня не могли, но и операцию не делали. Почему? Потому, что хирурги не успевали делать неотложные, срочные операции: в нашем эшелоне было много раненых, бои на Днепре в октябре, ноябре продолжались, затем началось наступление на Кировоградщине. эшелоны с ранеными прибывали, многим раненым требовались неотложные операции.

Ранбольные, которых вот-вот выпишут, составляли «команду выздоравливающих», им выдавали какую-нибудь, видавшую виды одежонку, они помогали госпиталю по хозяйству. По-братски они одалживали свое обмундирование подобным мне, чтобы выйти в город. Ходил и я. Особого впечатления городок не оставил. Да, собственно, и рассматривать по-настоящему было некогда- прошелся несколько раз по одним и тем же улочкам.

Вот и весна. Середина марта. Однажды утром в палату впорхнула небольшого роста, ладная, кареглазая девушка с русыми косами в халате медсестры — не наша, в нашем корпусе такой не было.

— Ты Матюхин?

— Я

— собирайся, пойдем.

— Далеко?

— Не очень.

Дело солдатское, приказывает начальство — выполняй. Собрал свои нехитрые манатки, набросил халат, попрощался с палатой и зашагал за своей симпатичной проводницей. Прошли двор, вошли в вестибюль большого трехэтажного корпуса. Направо коридором прошли в палату.

— Вот твое место — указала н6а свободную кровать.

Палата небольшая, всего 5 кроватей, высокий потолок, продолговатая, два больших окна, светлая. Сказали, что предоперационная палата. Значит, вскорости надо ждать операцию. Возможно, очередь подошла, а может быть увидели, что надежды на заживление раны без операции не сбылись. Кушать носят в палату, хотя ходил я уже почти не хромая. Перевязки делали в перевязочной, хозяйками там были медсестры. Периодически раненых осматривал врач-хирург. Нашу палату обслуживала та, которая привела меня сюда — Мария Николаевна Коновалова. Раненые называли ее «Мушка». Веселая, подвижная, приветливая — возле нее в перевязочной всегда вертелись под предлогом помощи один-два из выздоравливающих. В 1942 г. она закончила 10 классов, курсы медсестер и уже больше года в госпитале.

Прошла неделя, может, чуть больше. Как всегда, утром медсестра и санитарки принесли завтрак. Поставили на тумбочки всем, а мне не несут. Мария что-то не та, в мою сторону и не смотрит.

— Марийка, а мне почему завтрак не несешь?

— Не заработал, — буркнула, где вчера был? У той кикиморы? и убежала

Какой там у “кикиморы”! С ребятами, которые уезжали в часть “втихаря” выпили понемногу какой-то дряни — денатурат что-ли — синеватая с резким запахом жгучая жидкость.

Я вообще не увлекался водкой, даже на фронте, на Северо-Западном, где нам давали по 100 гр. “наркомовских”, свою пайку в большинстве случаев отдавал более охочим. Поэтому теперь и в голове, в животе было противно.

Закончился завтрак, снова вбежала Мушка и ко мне:

— Давай ногу! — присела на кровати, поставила мыльницу, помазок, в руке бритва. Схватила ногу, положила себе на колени и молча принялась обрабатывать рану. Понял: готовили к операции. Наконец, и она подтвердила; буркнув:

— После обеда на операцию, — и убежала.

В голове шумело, в животе “варакудило” — противно. Как-то будет под наркозом.

Где-то часа в три вошла Марка и уже как-то приглушенно, сочувственно, и, мне показалось, даже нежно сказала:

— Пошли, — помогла встать и повела коридором, затем по ступенькам на второй этаж. Со мной пошли еще два “ходячих”, охотники “держать”. Дело в том, что операции делали тогда, как правило, под общим наркозом. И, рассказывали, попадались оперируемые, которые на какой-то определенной стадии действия наркоза проявляют буйство, агрессивность: пытаются сорваться с операционного стола, непроизвольно размахивают руками, брыкаются ногами, становятся похожими на буйнопомешанных. Девушки-медсестры ничего с такими сделать не могли, поэтому и шли двое-трое ребят, присутствовали в операционной и, в случае необходимости, придерживали такого “буйного” до успокоения.

Положили и меня на стол, привязали руки, ноги, подвернули на левой ноге холщину подштаников (я был в нательном белье). На лицо положили марлевую повязку, и, не знаю, очевидно, капнули хлороформ или что-то иное — в нос только нечто густое, слезкое, удушливое…

— «Считай», — кто-то сказал. Я не считал. После нескольких вдыханий мне стало легко, тело вовсе не чувствовал, словно оно невесомое парит в пространстве. Я что-то рассказывал о том, как мне хорошо, как я, словно птица, рею в поднебесье…

Затем мне надоело, я рывком поднялся на столе.

— Почему до сих пор не делаете операцию? — и осекся, взглянув на ногу. Хотя в голове был туман, понял, что все уже сделано. Нога покоилась на столе, забинтованная белоснежным бинтом. Ребята приставили к столу носилки, помогли передвинуться на них и понесли. Уже у двери услышала голос хирурга:

— Вот, посмотри, какое железо было у тебя в ноге, — показал осколок, я как-то безразлично взглянул — был еще в полупомрачнении.

Через некоторое время мне в палату принесли 100 гр водки, что-то поесть. Выпил, неохотно, уснул. Спал до утра. Опьянение прошло, чувствовал себя нормально. Ребята рассказали об операции. Вел себя спокойно, разговаривал, девчата спрашивал, где и с кем был, кто нравится — и я все рассказал. Я этого не помнил. Оказывается, при наркозе бывает такой момент, когда ты сам ничего не чувствуешь, не помнишь, а на все вопросы отвечаешь, притом — правильно. Рассказали, как хирург долотом выдолбил осколок, кость вокруг почернела (еще бы! — осколок “просидел” в кости почти шесть месяцев).