первородного греха. Лурианская каббала описывает метафизическую драму разрушения sephirot, божественных сосудов света, и высвобождение божественного света в процессе tikkun olam, мессианского исправления мира. Ислам обещает верующим рай, достижимый посредством джихада, то есть непрестанной борьбы с безверием, цель которой – нравственное очищение. Постмодернистский Запад, напротив, не только утратил всякий интерес к трагическому измерению жизни, но и в основном отрицает само его существование: тяжкая, злополучная жизнь сознается как следствие неоказанной услуги, которой мир нам обязан. Детям прививается вера в то, что в круг родительских обязанностей входит вырастить их креативными людьми, способными к самореализации и здоровому социальному поведению. Что же до общества, оно обязано обеспечить нам не только качественное школьное образование и медицинский контроль по последнему слову науки, но также хороший статус, материальное благополучие и уважение к нашей индивидуальной и коллективной идентичности. Плохо, что счастье на Западе стало чем-то редким и труднодостижимым, ведь оно причитается нам по праву рождения. Так же и свобода понимается уже не в духе классической философии как всегда неокончательный результат постоянной работы над собой, плод непрекращающегося экзистенциального и ментального тренинга, а как что-то вроде школьных каникул, которые нам просто-напросто положены. Как поет рок-группа Queen: «Я хочу все и сразу».

Мы дошли до той ступени, когда можно выделить общее в концепциях таких разных представителей культурной критики, как Уэльбек, Барбер, Финкелькраут и Грей. Всех их объединяет общая мысль: средний гражданин западного общества благосостояния твердо убежден в том, что благополучная жизнь входит в число его неотъемлемых общественных, политических и личных прав. Необязательно разделять отвращение того или иного из указанных авторов к «западному» образу жизни, чтобы хоть отчасти согласиться с их выводом: мейнстрим постмодерной западной культуры перестал реагировать на трагическую составляющую жизни. И не впустую такие мыслители, как Джон Грей или великий польский философ Лешек Колаковский, постоянно указывают, что сравнительно с воззрениями великих религий, понимающих человека как ущербное и несовершенное существо, просветительский оптимизм выглядит поверхностным. И все же заявим сразу: в наше время нет недостатка в построениях эстетического, философского и психологического плана, которые вне религиозных категорий глубоко и захватывающе трактуют земное бытие человека.

ЧАСТЬ II

ТРАГИКИ-МОДЕРНИСТЫ: СВОБОДА КАК ДИСЦИПЛИНА

ТРАГИКИ МОДЕРНА ОТ БОДЛЕРА ДО ЛЮСЬЕНА ФРЕЙДА

Модернизм, зародившийся в середине XIX века во Франции, выработал замечательные способы исследования человеческого бытия во всей его глубинной сложности. Расцвет модернизма пришелся на конец XIX века и имел место в Вене, затем его эпицентр переместился в Берлин эпохи Веймарской республики, и, наконец, он пришел к своему завершению после 1945 года на культурной и арт-сцене Нью-Йорка. Я здесь не ставлю своей целью подробное описание модернизма[34]. Мое намерение в ином: продемонстрировать на примере нескольких виднейших представителей этого течения специфически модернистское понимание трагического измерения человеческой экзистенции, оказавшееся для нас более близким – в историческом, культурном и идейном отношении, – чем великие религии и классическая философия. Понятийная система модернизма в основной своей части исключает метафизику и религию, модернисты понимали человека как исключительно природное существо. Трагизм conditio humana они интерпретировали не как теологическую драму, а с опорой на достижения Нового времени в области естественных и гуманитарных наук: с одной стороны, мы так же, как все остальные природные существа, действуем в этом мире, управляемом каузальными связями, с другой – эволюция наградила нас самосознанием и мы пришли к цивилизации высокой степени сложности, освободившей в нас совершенно неожиданные потенциалы. Промышленная революция XIX века вызвала бурный рост экономики, который, хотя и с некоторыми откатами, продолжается и сегодня. Модернизм стал попыткой осмыслить человеческую экзистенцию в условиях стремительного жизненного развития.

Самой представительной фигурой раннего модернизма, а возможно, и его родоначальником, по мнению таких авторов, как Питер Гэй, Вальтер Беньямин и, пожалуй, Мишель Фуко, был поэт Шарль Бодлер, и это мнение хорошо обосновано. Бодлер одним из первых описал и проанализировал радикально новые формы жизни и переживания жизни. Лучше всего это видно на примере его очерка «Художник современной жизни», посвященного творчеству иллюстратора Константена Гиса. Характерной особенностью творчества Гиса Бодлер считал его сосредоточенность на эфемерном, на мгновениях городской жизни, которым суждено сразу же быть забытыми, на маленьких сценках, в которых главную роль нередко играют маргинальные персонажи. Бодлер осознанно делал объектом размышления какого-нибудь художника, не имевшего ни малейших амбиций сотворить бессмертное произведение, пренебрегаемого сколько-нибудь широкой публикой и чьи рисунки и акварели никогда не выставят в серьезном музее (в сущности, имя самого Гиса закрепилось в исторической памяти именно благодаря Бодлеру). Наброски Гиса, посвященные бытовым сценам парижской жизни, составляли полный контраст неоклассицизму, царившему тогда на французской художественной сцене. Художники-неоклассицисты любили изображать мифологических персонажей в стиле, близком к традиции, берущей начало в Античности, и настроенном на показ надысторического, вечного слоя в человеческой экзистенции. Анализ работ Гиса стал у Бодлера отправной точкой для выработки иного взгляда на действительность: завороженности преходящим, непосредственного восприятия жизни помимо иллюзии бессмертия, – и этот героический жест ознаменовал собой наступление модерна.

Свое понимание современного Бодлер развивал в постоянном противостоянии господствующей художественной традиции, но и в непрестанном еретическом диалоге с христианством. С особой концентрацией его еретическое мировоззрение отражено в стихотворном сборнике «Цветы зла», навсегда обеспечившем Бодлеру место в пантеоне мировой литературы[35]. Бодлер изображает человеческую экзистенцию в трагической разорванности между страстным тяготением к святому и насущной потребностью преступить все моральные законы. Хронист декаданса и экзистенциального ennui непрестанно держит связь с Богом и Дьяволом, как, скажем, в первых строках стихотворения, открывающего сборник «Цветы зла»:

      Безумье, скаредность, и алчность, и разврат

      И душу нам гнетут, и тело разъедают;

      Нас угрызения, как пытка, услаждают,

      Как насекомые, и жалят и язвят.

      Упорен в нас порок, раскаянье – притворно;

      За все сторицею себе воздать спеша,

      Опять путем греха, смеясь, скользит душа,

      Слезами трусости омыв свой путь позорный.

      <…>

      Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья,

      И, смело шествуя среди зловонной тьмы,

      Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы

      Без дрожи ужаса хватаем наслажденья;

      Как грудь, поблекшую от грязных ласк, грызет

      В вертепе нищенском иной гуляка праздный,

      Мы, новых сладостей и новой тайны грязной

      Ища, сжимаем плоть, как перезрелый плод[36].

Бодлер – один из великих мыслителей масштабного катаклизма, который знаменовал собою начало эры модерна. Его суждения