Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Может сложиться мнение, что сегодня, когда Шиле числится среди выдающихся художников XX века, обвинение его в аморальном поведении вполне можно объяснить моральными нормами жителей глухой австрийской провинции, но тем самым мы пренебрегли бы существенным аспектом творчества Шиле. Мы исходим из того, что судья, который вынес приговор Шиле, не мог не знать о тысячелетней традиции изображения обнаженных тел, мужских и женских, с открытыми половыми органами, пенисом и вульвой, притом очень часто в эротическом контексте. Проблематичность и скандальность, сопутствующие – причем до сих пор – произведениям Шиле, кроются в другом. Причины шока, неизменно вызываемого картинами Шиле, следует искать гораздо глубже уровня откровенного сексуального содержания: живопись Шиле показывает человека во всей невыносимой наготе его бытия. В ней реализуется то, о чем писал американский философ и критик искусства Артур К. Данто, размышляя о работах Люсьена Фрейда (племянника основателя психоанализа)[39]. Если западная художественная традиция, начиная с Античности, Ренессанса и кончая классицизмом, представляла обнаженное человеческое тело идеализированно (nude), то такие художники, как Люсьен Фрейд и Шиле, писали людей в их подлинной наготе (nakedness). Фрейд выбирал модели, абсолютно не соответствующие идеалу красоты его времени, – как, скажем, Ли Бауэри, тучный, почти бесформенный человек. Фрейд обладал прямо-таки зловещей способностью к поистине беспощадному изображению человеческого тела во всей его материальности. Но и картины Шиле срывают с человека все защитные покровы, в которые его облачила культура. В отличие от Курбе, Шиле и Фрейд отказывают нам даже в утешении эротической привлекательностью, но напоминают, что облекающие нас тела в конечном итоге суть не что иное, как конгломерат костей, мышц, жира и сухожилий. Шиле видит человеческое тело не отстраненно-анатомически, но выражает страх перед нашей экзистенциальной беззащитностью с такой силой, которая сделала его одним из крупнейших представителей экспрессионизма и не утратила своей значимости в наши дни. Далее мы увидим, с каким трудом наша якобы сверхлиберальная культура справляется с конфликтом между телесностью и самосознанием и вдобавок – с возникающим отсюда страхом.
ЖЕНЩИНЫ-СВЕРХЧЕЛОВЕКИ И НОРМОПАТИЯ
Соблазнительно было бы подумать, что темы модернизма – конфликтность, трагизм, телесность, межполовые различия, тяготы жизни в условиях сверхскоростной городской цивилизации – теперь стали достоянием прошлого. Насколько актуальны в наше время произведения Бодлера, Курбе, Шиле? Разве мы не преодолели, причем уже давно, закомплексованность, свойственную викторианской буржуазии? Мы вполне спокойно рассматриваем в музеях работы покойного Роберта Мэпплторпа – фотографии половых органов (преимущественно мужских), половых актов, садомазохистских сцен во всех возможных вариациях, и даже во вполне мейнстримных фильмах обнаженное мужское и женское тело встречается чуть ли не повседневно. Так же и новые виды сексуальности, которые раньше принято было называть «извращениями», сегодня принимаются без негодования. Можно прийти к выводу, что поздний модерн заключил с нашей телесностью прочный мир.
Все это, однако, не что иное, как оптическая иллюзия, нимало не соответствующая действительности. Телесность вовсе не переживается нами как источник счастья, скорее как наша природная составляющая, стесненная и взятая в узду посредством постоянного надзора и тренажа, диет и спортивных занятий, психотропных веществ и пластической хирургии, – словом, требующая всемерного исправления и контроля. Мы видим, что страх перед телесностью никуда не исчез, напротив, даже усилился, если это только возможно. Как подчеркивает Камилла Палья, американский культуролог, мы, дети позднего модерна, не смогли подружиться ни со своим телом, ни с природой[40]. В публичном пространстве сплошь и рядом демонстрируются изображения рекламного типа – анорексичные женщины и мужчины с переразвитой мускулатурой, тела которых подкорректированы с помощью фотошопа. Такую картинку можно увидеть в любом фитнес-клубе, где остервенело отбивают степ, качаются, подтягиваются, приседают, растягиваются и т.п.
Еще один аспект немилой нам телесности – процесс старения. Люди никогда особо не любили стареть, как о том свидетельствуют мифы о живой воде, молодильных яблоках и проч., бытовавшие тысячелетия назад. Сегодня, однако, работает уже целая индустрия по переработке подобных иллюзий в гигантский бизнес, ищущий научного подкрепления. Высоколобые интеллектуалы, такие как изобретатель и бизнесмен Рэй Курцвейл, провозглашают новое евангелие технологически достижимого бессмертия: уже через несколько десятков лет мы сможем – с помощью нанотехнологии, генной инженерии и биохимических инноваций – длительно поддерживать наши тела в молодом состоянии, а если понадобится, так и омолаживать их[41]. Курцвейл, допустим, являет собой экстремальный случай, и тем не менее западная культура делает все, чтобы исключить старость и дряхлость из публичного пространства. Неэстетичность приютилась в богадельнях и домах для престарелых[42].
Также и половые роли, хотя сегодня они, по счастью, далеко не столь ригидны, как в Вене или Лондоне XIX века, по-прежнему остаются источником страха не дотянуться до уровня сложнейших требований «истинной» и «здоровой» женственности или мужественности. Разумеется, сегодня, в обществах позднего модерна, общая картина невротических расстройств, где преобладала истерия, свойственная периоду fin de siècle,