по своей остроте могут сравниться разве что с мыслью Ницше. Французский поэт прекрасно понимал, что люди нуждаются в нравственном мериле и метафизической основе, но он же сознавал и исторически обусловленную природу этих подпорок. Как его произведения, так и он сам балансировали на узкой тропе между ограниченной буржуазностью и безграничностью. Все свою жизнь он старался обрести устойчивость и финансовую независимость, но не находил в себе сил противиться запредельным порывам к свободе – выражалось ли это в посещении борделей или в курении гашиша. То и другое было для Бодлера не просто времяпрепровождением, но скорее имело экзистенциальное значение. Его непреходящее достижение состоит в том, что он выразил современными средствами разорванность человеческого бытия. При этом акт трансгрессии был поднят до уровня секулярного эквивалента религиозного ритуала. Каждым своим стихотворением, которое вызывало скандал у религиозно-консервативных современников, он пытался раскрыть истину человеческой экзистенции.

На этом можно было бы закончить, констатировав, что Бодлер выразил свою реакцию на обывательски-морализирующую культуру, которую мы давно оставили в прошлом: в наш век, когда освободившаяся от гетеронормативного корсета сексуальность уже не вызывает общественного порицания, счеты Бодлера со злом и грехом как будто выглядят анахронизмом. Полагаю, это опасный вывод. Сегодня чувство греховности никуда не исчезло, оно просто приняло другую форму. Напускной либерализм нашей культуры обходит молчанием, что большинство людей Запада постоянно мучаются глубоким страхом – «правильно» ли они живут. Обилие книг и интернет-форумов, посвященных вопросам самопомощи, «здоровой» сексуальности, любви и партнерства, все растет, вытесняя действительно интересные книги по психологии с полок книжных магазинов. Обуреваемые желаниями и тревогами сексуального, кулинарного и т.п. свойства, мы в страхе озираемся по сторонам, боясь нарушить какую-либо из норм. Достаточно ли обильный, здоровый и правильный у нас секс? Не переедаем ли мы? Не слишком ли много – или, напротив, слишком мало – красного мяса содержится в нашем рационе?

Страх собственных необузданных желаний имеет нечто общее с религиозными переживаниями, но как наказание выступает теперь не ад, а чрезмерный вес, плохая спортивная форма, а там, глядишь, и инфаркт миокарда.

Одной из ключевых тем модернизма не могла не сделаться чистая телесность – без идеализации человека. Прекрасный пример этого дает творчество далекого предшественника модернизма Густава Курбе. Одна из известнейших его картин, «Происхождение мира» (1866), до сих пор производит скандальное впечатление. На картине изображено тело женщины, в центре полотна – детально прописанное изображение вульвы. В музее Орсе, где картина была выставлена в 1995 году, рядом с ней был поставлен охранник для защиты от возможных посетителей-фанатиков. На леволиберальную израильскую газету «Гаарец», напечатавшую в 2014 году репродукцию этой картины, обрушился град писем от возмущенных читателей, грозивших отказаться от подписки. В том же году некий блогер опубликовал это изображение в своей ленте Фейсбука, после чего – спустя всего несколько часов – американская корпорация этот пост стерла. Если принять во внимание, что интернет по первому требованию выдает тонны порнографии, возникает вопрос, почему картина Курбе вызывает такие бурные чувства.

Думаю, что объясняется это неким особым качеством этого произведения, но вовсе не его якобы порнографическим характером. Картина Курбе эротична, пусть так, но сама форма представления здесь не нацелена на возбуждающее действие. Здесь другое: подчеркнута чистая телесность женского торса и полураскрытой вульвы, причем образ этой телесности не выглядит ни идеализированным, ни отталкивающим. Название картины помещает детородный орган женщины в контекст рождения, продолжения рода, что, вообще говоря, на тысячу верст отдалено от эротики. Для нас рождение, как правило, связано с представлением о страдании и с теми глубокими чувствами, что мы испытываем к явлению новой жизни, – но никак не с сексом. Эротически изобразив женский детородный орган, Курбе достиг редкого эффекта: инсценировал чистую телесность, не отказавшись от эротической ауры. Именно в этом и состоит скандальное воздействие «Происхождения мира». Картина связывает женскую телесность, символизирующую рождение и смерть, с эротикой, которая у нас ассоциируется со страстью и тягой к интенсивному переживанию момента. Конечно, мы знаем, что сексуальность и продолжение рода непосредственно связаны, но в повседневной жизни они отнесены к разным культурным сферам. Своим изображением вульвы на картине «Происхождение мира» Курбе объединяет два измерения, жизненно-реальное и культурное, которые мы – даже в XXI веке – стараемся развести как можно дальше.

Но модернизму предстояло идти гораздо дальше: к концу XIX века венские ученые, художники и интеллектуалы произвели кардинальный переворот принятых представлений о человеке. Их интеллектуальные обретения, их труды до сих пор сказываются в самых разных областях: архитектуре, музыке, философии[37]. В то время, однако, общественность восприняла эти открытия скептически, поскольку в австро-венгерской столице вообще старались поддерживать иллюзию целостного мира. В гостиных и кофейнях по-прежнему толковали о знаменитых актерах Бургтеатра, о тенорах или сопрано из Венской оперы – так, словно политическая и культурная преемственность с прошлым не подлежала сомнению. Однако модернисты уже нутром чувствовали близящийся крах общепринятых конвенций.

В 1894 году Густав Климт вместе с Францем фон Мачем получил заказ расписать потолок актового зала в Венском университете. Когда несколько лет спустя Климт предъявил наброски росписи, они вызвали возмущение в среде университетской профессуры. Работа не только шла вразрез со сложившейся консервативной традицией, но художник также грубо нарушил однозначно определенный расклад гендерных ролей в тогдашнем социальном порядке. В его картинах доминировали эротические женские образы, поданные отнюдь не в пассивных позах. Эта женская эротичность излучала силовое поле необычайной силы и могла действовать столь же разлагающе, сколь и благотворно-возвышенно. Климт к тому же не устрашился увязать женскую чувственность со смертью. В других своих картинах он изображал женщин в позах автоэротизма, погруженными в самоудовлетворение, не испытывающими потребности в мужской любви, и такое выражение женской сексуальной автономии представляло угрозу господствующему в тот период образу женщины.

Картины Климта предвосхитили историческую смену самой структуры отношений между полами. Во всем западном мире оказалось поколебленным привычное представление, что любовь женщины целиком и полностью принадлежит ее мужу. И никто не знал об этом лучше врачей Вены и Парижа. Их приемные были полны женщинами, жаловавшимися на самые болезненные проявления – от паралича, кашля и слепоты до панических атак, – для которых не находилось никаких физиологических объяснений[38]. Но и среди мужчин все чаще наблюдались симптомы слабости, прострации, импотенции и т.п. У мужчин преобладал диагноз неврастения, у женщин – истерия, и никто не мог взять в толк, как бороться с этими болезнями. Что касается мужчин, врачи опасались, что их сексуальная и вообще жизненная энергия растрачивается на мастурбацию, так что ко времени вступления в брак такие мужчины окажутся,