— Ты чё, Припадочный, забыл, в каком году живёшь? — спросил у меня рыжий. — Ну, ты даёшь!

Парень махнул журналом, ударил себя ладонью по бедру, хохотнул.

— Может, не помнишь, и в какой ты стране?

— В какой? — спросил я.

Мальчишка перестал улыбаться. Посмотрел на меня удивлённо, едва ли не с жалостью. Мне показалось, что впервые заслуживал того взгляда, каким меня одарил сосед по палате. Сам себя чувствовал психически нездоровым (словно действительно потерял память). Смотрел то на конопатое лицо, то на новенькие, никем не листанные журналы. Вспомнил о стенде, который видел за окном — в больничном дворе. И о растерянности, что мелькнула в глазах Нади Ивановой, когда я попросил принести мне телефон. Да и отсутствию в больнице интернета тоже вдруг нашлось объяснение. Рыжий мальчишка выпрямил спину, будто стоял на сцене перед толпой зрителей и собирался торжественно рассказать стихотворение.

— В самой лучшей стране на свете, — сказал он. — В СССР.

* * *

«Двадцать четвёртое мая тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года», — мысленно повторил я.

Смотрел на луну, что зависла в небе напротив окна. Прислушивался к голосам, что доносились из больничного коридора. Вновь и вновь размышлял над словами своего соседа по палате. Рыжий уже уснул — едва ли не сразу же, как только в нашей палате погасили свет. Засыпал конопатый быстро: прикрывал глаза… и десяток секунд спустя уже громко посапывал. Я с удовольствием последовал бы его примеру. Иногда и мне удавалось быстро погрузиться в сон. Но не теперь. Не после того, как пролистал Надины газеты и журналы. И не после сделанного вечером открытия: сегодня двадцать четвёртое мая тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года.

Я всё ещё до конца не поверил утверждениям рыжего. Хотя сам же нашёл им множество доказательств. Снова отметил, что Надя ни разу не принесла мне привычные фрукты (ни яблоки, ни апельсины, ни киви или груши). Вспоминал причёски и наряды Надежды Сергеевны и родителей моего конопатого соседа — словно из советских фильмов. Вновь отметил, что никто из взрослых при мне не воспользовался телефоном. А рыжий мальчишка не жаловался на вынужденное расставание с компьютерными играми. Надя Иванова не пересказывала мне сюжеты голливудских фильмов, не обещала прочесть нам Гарри Поттера. Да и эти журналы…

При достаточном финансировании их нетрудно было бы напечатать — если пытались меня разыграть. Установить для создания атмосферы советского реализма стенды с лозунгами в больничном дворе. Окружить меня актёрами, избегавшими говорить со мной при помощи современного лексикона. Больничный интерьер и подделывать бы не пришлось: половина российских больниц почти не изменились с советских времён. Да и многое ли я видел из своей палаты? Плохо окрашенные стены, деревянную оконную раму, металлические кровати, да старенький линолеум на полу. Это если не считать белых халатов, косынок и колпаков.

Вот только моё нынешнее отражение отметало любые предположения о всевозможных маскарадах. Даже о самых дорогостоящих. Потому что не хватит никаких денег, чтобы из мужчины, подобравшегося к полувековому рубежу, сотворить десятилетнего ребёнка. Тут уже попахивало либо продвинутыми компьютерными технологиями (я очутился в виртуальном мире), либо очень реалистичным сном (если я пребывал в медикаментозной коме после автомобильной аварии), либо переселением душ (что казалось мне наименее вероятным). Все эти варианты допускали «перемещение во времени» — по воле компьютера, моей фантазии или высших сил.

«Какой из трёх вариантов реальный?» — спросил я сам себя. Проследил взглядом за человеческой фигурой, промелькнувшей в коридоре за дверью. Прислушался: различил за стеной детский плач. Вспомнил вдруг лицо Нади Ивановой. Надежда Сергеевна не выглядела персонажем компьютерной игры, как и мой рыжий сосед. Да и усатый доктор не вёл себя, как продукт цифровых технологий. А вот вообразить таких людей я бы смог. Как и то, что очутился в Великозаводске времён позднего СССР. Уличные автоматы с лимонадом и газированной водой, таксофоны на улицах, стремительно пустеющие полки магазинов — вот с чем ассоциировались у меня восьмидесятые.

— Двадцать четвёртое мая тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, — произнёс я теперь уже вслух. — Брежнев и Андропов уже умерли. Черненко умрёт зимой. В следующем году придёт к власти Горбачёв — стартует антиалкогольная компания. До аварии на Чернобыльской станции осталось меньше двух лет. Продолжается война в Афганистане. В этом году я пойду в первый класс — тот я, настоящий.

Замолчал.

«Мама уже умерла, — подумал я. — Седьмого марта тысяча девятьсот восьмидесятого года».

Посмотрел в окно на луну.

— А вот папа ещё жив, — пробормотал я. — Его арестуют в этом году. В понедельник двадцать четвёртого сентября. Если не задержусь в больнице до осени, то смогу его увидеть.

* * *

С самого утра я присматривался и прислушивался: искал доказательства тому, что очутился в прошлом (или опровержение этому предположению). Подмечал интересные словечки в разговорах санитарок, обстреливал своего соседа по палате вопросами, разглядывал Надины журналы (искал в них признаки «подделки»). Едва ли не каждые четверть часа выглядывал в поисках улик из окна: ждал, не мелькнут ли в руках гулявших по больничному двору людей мобильные телефоны или иные, не существовавшие в советскую эпоху гаджеты.

Играл в Шерлока Холмса до обеда (к продуктам и блюдам тоже придирался — прикидывал, соответствовали ли те заявленному времени). Мысленно составлял таблицу, куда вносил все «за» и «против» (того и другого накопилось достаточно — по мелочи). Но не добавил в неё ни одного «железного» аргумента в одну или другую сторону. Пребывал в сомнениях. В задумчивости грыз губы и хмурил брови. Прикидывал, о чём поговорю вечером с Надеждой Сергеевной: мне она представлялась наилучшим источником информации.

А после обеда увидел то самое «бревно в глазу», которое нельзя было не заметить: ко мне в палату ввалилась делегация пионеров из третьего «А» класса семнадцатой великозаводской школы.

Глава 4

Днём я трижды встал (скорее: слез) с кровати. Стоял на прямых ногах, прислушивался к реакции тела на подобные «суровые» нагрузки. Потом падал на койку — успокаивал сердцебиение и дыхание. Коленки после этого упражнения уже не дрожали, мышцы не болели. Но на прогулку вдоль стены после дневного приёма пищи я не решился: побоялся расплескать упокоившийся в моём желудке несолёный суп — отложил этот поход на потом (попытаюсь побродить по палате ближе к вечеру). Сегодня я уже вполне уверенно сидел. Листал журналы — те не вываливались из ослабевших рук.

«Пионерскую правду»