Степенное и благоразумное поведение, исключавшее банкеты и пьянство высшего сословия в первой половине XVII столетия, и их глубокое почитание финансовой платежеспособности вовсе не означали, что им были неведомы кумовство, взяточничество и коррупция. Наоборот, они являлись неотъемлемой частью социальной структуры, хотя будет только честным отметить, что эти пороки были не более злостными, чем повсюду в Европе, несмотря на заверения некоторых иностранцев в обратном. Сдерживать подобную порочную практику в рамках помогало то, что ее было можно относительно легко выставить напоказ в той объемистой памфлетной литературе, которая стала столь характерной чертой Семи провинций. Властям редко удавалось полностью контролировать решительно настроенных памфлетистов в силу масштабов имевшейся децентрализации управления и взаимного соперничества суверенных провинций. Запрещенные в одном городе памфлеты часто могли быть переизданы в другом.

Разумеется, открытая критика прессы не предотвратила такие скандалы, как использование правителями Амстердама своего служебного положения ради получения возмутительно большой прибыли от продажи земли при расширении города в 1615 г., или обогащение правителей Хорна во время депрессии 1619 г. за счет бедняков и простолюдинов, или расхищение членами адмиралтейства Роттердама государственных средств в 1626 г. Также весьма сомнительно, чтобы открытое обвинение во взяточничестве и коррупции, выдвинутое делегацией Зеландии против Генеральной Ассамблеи 1650 г., произвело на официальные круги более чем мимолетный эффект. Депутаты наверняка имели в виду Корнелиса Муша, Griffier — доверенное лицо Генеральных штатов, чья ненасытная жадность при вымогательстве взяток была притчей во языцех. Он не колеблясь предоставил послу Португалии копии всех секретных донесений и конфиденциальных постановлений, которые потребовались последнему. Несколько лет спустя Джордж Даунинг, неразборчивый в средствах английский представитель в Гааге, подтвердил, что «здесь трудно сыскать хоть кого-то, кто попал в Генеральные штаты не для того, чтобы составить себе на этом состояние и оказаться подкупленным».

Ранее цитировавшийся португальский посланник Соуза Коутиньо показывает нам забавный образец того, как подвергалась искушению определенная личность, женатая и имевшая много детей. Во время визита вежливости к такому человеку и обсуждения рассматриваемого вопроса «некто дает упасть, якобы случайно, драгоценному камню стоимостью примерно в тысячу крузадо[25] (плюс-минус некоторая сумма, в зависимости от поста и положения этого человека) в руку одного из его детей». Отец не заставляет ребенка вернуть драгоценность, и таким образом «лицо» сохранено. Возможно, исключения в виде честных граждан встречались намного чаще, чем готовы признать неприязненные критики, и французский посол д’Эстрад, несомненно, преувеличивал, когда написал, что «кроме М. де Витта там нет никого, кого деньги не могли бы переубедить». Однако, если «идеальный голландец» пользовался репутацией исключительно честного человека, когда дело касалось интересов его страны, ему было намного сложнее игнорировать родственные и дружеские связи, когда подходящие кандидаты на какой-либо пост просили его использовать свое влияние ради них. И даже при всем при этом услуги, которые он оказывал в таких случаях своим родственникам и политическим друзьям, никогда не принимали размеров крупного скандала.

Чего нельзя сказать о многих современниках де Витта, и кумовство неизбежно укоренилось в олигархической системе Голландской республики. Как и правящие сторонники «истинной свободы», так и штатгальтеры из дома Оранских были в равной степени замешаны в практике определения своих покладистых приверженцев на ключевые позиции или на прибыльные посты, если только это можно было сделать, не вызывая излишнего скандала, а порой даже не обращая на него внимания. В долгосрочной перспективе кумовство, вероятно, принесло государству больше вреда, чем взяточничество и коррупция. Естественно, оно вызывало все большее недовольство и постепенно размежевало интересы правящей олигархии и среднего и низшего сословий. Наиболее скандальные черты этого кумовства правителей отразились в соглашении членов городского совета по очереди назначать своих друзей и родственников на государственные и общественные должности. Сначала устные, а потом и письменные, эти «договоры очередности», относительно редко встречавшиеся в XVII в., в XVIII стали все более распространенным явлением. И хотя люди со способностями не обязательно оказывались отстраненными от управления из-за подобной системы патронажа, остается фактом, что основной критерий для кандидата определялся не столько его качествами, сколько семейными связями. Другими словами, общественные должности в Голландской республике — и, если уж на то пошло, повсюду, хоть и по разным причинам, — стали рассматриваться как частная, в той или иной степени покупаемая или продаваемая, семейная собственность. Как писал в 1740 г. один долго проживший в Голландии англичанин: «Их правительство аристократическое, поэтому столь восхваляемая свобода голландцев не должна пониматься в общем и абсолютном смысле, а только в cum grano salis — ироническом. Бургомистры и советы обеспечивают суверенитет городов; а когда из-за смерти кого-то из них освобождается вакансия, бургомистр крайне оскорбился бы, если вдруг какой-то нахальный бюргер вздумал бы возмущенно роптать по поводу занятия ее кем-то из сыновей бургомистра или его родственников».

Хотя в XVIII в. правящая олигархия все более отстранялась от простых бюргеров, было бы неправильно делать слишком сильный акцент на пропасти, разделявшей правителей и находящихся под их управлением в более ранний период. Общеизвестно, что многие — возможно, большинство — из правителей золотого века согласились бы с Якобом и Яном де Виттами, что маленькому человеку таким и следует оставаться и одни лишь правители обладают способностью править своими соотечественниками. Но, несмотря на возмущение, которое вызывала подобная аристократическая заносчивость, и несмотря на широко распространенное восхищение домом Оранских, остается фактом, что большую часть времени люди были готовы мириться с правителями, как со своими естественными лидерами. К дому Оранских они обращались только во времена серьезных опасностей, таких как французские вторжения 1672 и 1748 гг. Как отмечают некоторые голландские историки, многие большие группы населения республики — хоть и не такие крикливые, как кальвинистские экстремисты или убежденные оранжисты, — имели все причины предпочитать правящую олигархию ее непосредственным противникам. Католики, ремонстранты и инакомыслящие протестанты в целом, которые в совокупности составляли, возможно, две трети населения (на 1662 г.), осознавали, что правители были их основным бастионом против нетерпимых predikanten — духовенства «истинной реформированной христианской религии». Дай волю этим фанатикам, и они установили бы верховенство ортодоксальной кальвинистской церкви над относительно веротерпимым государством.

Не только правящее сословие настороженно относилось к династическим амбициям и монархическим наклонностям, демонстрируемым порой домом Оранских. Примечательно, что при нападении Вильгельма II на Амстердам в 1650 г. все население города без колебаний стало на сторону олигархов, братьев Биккер. Даже во времена Яна де Витта и «истинной свободы» правителям приходилось все же учитывать общественное мнение, чему был свидетелем Уильям Темпл, написавший, что «путь к должности и власти лежит через качества, заслуживающие признания народа». Хотя позднее правители превратились в непредставительное меньшинство, большинство соотечественников не оспаривало их многолетнее право на управление, раз они правили Голландской республикой в величайший период ее истории.