него что-то около рубля и отпустили на все четыре стороны. А на следующий день, студент уже сам пришел. Дайте мне, говорит, господин жандарм, по роже, а то у меня опять нервические мысли открылись, боюсь, патриотизмом все закончится. Так и ходил два года каждый день. Его уже и гнали, и дверь запирали, вроде никого нет. Прятались от него. Разные препоны ему строили, нет, говорит, мне без ваших целебных рукоположений никак нельзя. Человек я нервный, к действительности неприученный. А потом сдал он экзамен на коллежского и уехал в Мелитополь насовсем. А началось у того пана все, от неразделенной любви, пани Анна.

Экономка шедшая рядом с ним, почему-то вздохнула и, переложив таз в другую руку, хлопнула по рукаву шинели, вызвав облако пыли.

— Одежду вам почистить надо, пан Леонард. Совсем на стройке вашей обносились. Ставьте шинелку вашу в сенцах, не то пыли понатащите в дом. Я почищу зараз.

Кинув шинель и фуражку на лавку, музыкант потопал в комнату, а хозяйка завозилась с чайником на плите.

— Как там пан голова наш поживает? — крикнула она из кухни.

— Ничего поживает, он теперь у нас пламенный борец, пани Анна, — ответил пан Штычка, рассматривая семейные фотографии четы Смиловиц. Ревнивый пан Антон старательно таращил глаза с бумаги, силясь прожечь в переносице флейтиста пару дыр. Подкрученные усы его торчали в стороны настолько, что вызывали опасения для желающих ударить его по щекам. Темный галстук супруга пани Анны нагло топорщился. Пристально изучив обе фотографии, флейтист хмыкнул и отвернулся. Ему показалось, что соперник, искоренявший сейчас мировой империализм под руководством товарища Троцкого, плюнул вслед и погрозил кулаком. На подобное проявление ненависти пан Штычка никак не отреагировал, занявшись по своему обыкновению ничегонеделаньем. На улице зима носила в подоле хлопки выстрелов, старательно вываливая шум под сохнущее во дворе белье. Это было намного интереснее каких-то там ревностей и обид.

Через пару минут, в ходе которых Леонард бессмысленно глядел в светлое окно, качаясь с носка на пятку, в комнату вплыла экономка с двумя парящими чашками и чайником на разносе.

— Вы садитесь за стол удобно, пан Штычка. Сейчас мужнины папиросы найду.

— Не имейте беспокойства, пани Анна. Уже сажусь. Уж очень уютно тут у вас, по-домашнему даже, — флейтист потеребил бахрому скатерти, свисающую со стола. В тиши чистеньких комнат дома пани Смиловиц было слышно, как кто-то, с хрипом выдыхая воздух, пробежал за забором. Захлопали выстрелы и, топоча, пронеслись кони.

— Никакого покою, что делается? — озабоченно произнесла экономка и придвинула к Леонарду половиненую пачку «Зефира» и спички, — курите прямо здесь. Тоскую я чего-то без этого духа.[2]

Скучный декабрь плавал над этими двумя, запертыми в домике на окраинах Города. Втекал в трубы и холодные сенцы. С удивлением смотрел на суетливых серых людей, с треском и грохотом носящихся по улицам.

Хальт! — кричали эти люди иным, тем, которые носились в проулках, падали с недоумением в стынущих глазах.

Х.й догонишь! — обещала телега, оснащенная пулеметом Хайрама Максима, звонко отщелкивающего гильзы на выезде из Города.

Хох! — заявляли другие, затянутые в фельдграу, и неслись, неслись редкозубыми цепями на мелькающее злобное пламя. И тоже падали, поднимались, елозили по снегу, марая его красным. Тосковала пани Смиловиц без запаха табака, тосковал Леонард Штычка неведомо почему. И было в этой тоске нечто несбыточное и непостижимое. Потому что брошенные в водоворот изменений люди, подобны песку поднимаемому ветром. Кружатся, летят, туда, куда никогда не хотели и не мыслили попасть.

— Хороший табак, — похвалил папиросы флейтист, — третий сорт, наверное. Я, Вы знаете, пани Анна, будучи в Гданьске, когда панихиду служили по графу Шувалову Павлу Андреевичу, тот как раз преставился, познакомился с одним датчанином. По-нашему он конечно не бельмеса. Гуль-бгуль, у них язык-то. Булькают, как узвар пьют по жаре. Только к третьему дню, я то бульканье понимать стал. Так и узнал, что звать его то ли Гунар, то ли еще как. И был он матросом на рыболовной шхуне, а еще был он коллекционером, пани Анна. Табак собирал в неимоверных количествах, а если и учесть, что выпить тоже не дурак был. То прям душа человек. Славно мы с ним погуляли. Все про коллекцию свою рассказывал. Гуль- бгуль-мгуль, говорит, так и так два короба папирос ему надо, как сейчас помню, дрянных каких-то, что гимназисты курят. Ты говорит херр Леон, а он меня все херром за каким называл. Давай-ка два короба мне принеси на шхуну, только, говорит, другим про то не говори, они тоже коллекцинера знатные, могут отнять. Я, говорит, из них орнаменты составлять буду. На то без бандеролей нужно, чтоб покрасивше, стало быть. А то портят бандероли эти коленкор. Что ни на есть, дешевые бери и ночью мне на борт подкинь. Я ему, по- дружбе, папиросы приобрел, двенадцать рубликов, помню, отвалил. А его заарестовали, оказывается. Уж очень сильно увлекающийся человек был, помимо моих, еще четыре короба где-то заимел. А это уже непорядок первостатейный оказался. Арестовали на чистом глазу человека. И капитана арестовали и боцманмата ихнего, тоже кой чего нашли. Коллекции тоже с умом собирать надобно, а то, как бы чего не вышло.

— Я вот, море никогда не видела, пан Штычка. Все собирались с Антоном после войны съездить. И не получилось ничего, — грустно сообщила экономка и налила ему еще чаю.

— А то еще мож съездите, отпуск ему дадут, по ранению и заслугам. Может руку отстрелят или ногу, поедете первым классом, за счет части. У нас так завсегда делается, — успокоил ее флейтист.

Тикали часы на буфете, отбивая тягучее декабрьское время. Топленная печь исходила сухим жаром, а Леонарду хотелось какого- то другого тепла, близкого и пламенного. Как бывает в предутренние часы, когда уютно и лениво. Он прищурил глаза и придвинулся к пани Анне.

— Отдадимся желанию, пани? — произнес он и погладил ее коленку под тяжелой тканью юбки. — Пока мировые изменения не закончатся? На что нам это время, двум одиноким мятущимся душам? Може, забудем его?

— Я вас на пять лет старше, Леонард. — тихо проговорила пани Анна, но не отстранилась. — Вам веник купить надо, а то я со своим к вам хожу. Истрепался он уже весь. И мыла в доме нема. Вы бы мыло приобрели тож, постираться.

— А