и кипевшая в глазах ярость напоминали римских легионеров, волокущих первых христиан на обед львам. Леонард, плотно зажатый между серых боков, спокойно осматривал разгромленную управу Города.

— А ведь вам, братцы, еще гробы бесплатные положены! — неожиданно вспомнил он, — и открытка должна быть в обозе. У нас такое завсегда было. Если нет такого, то нужно на рапорт к командиру идти, иначе швах будет, а не гроб. В обозе покрадут, как пить дать. Вот у нас был случай под Шебжешиным….

— Ти врать! — прошипел тощий Макс, и пан Штычка общими усилиями был помещен в городской архив. Единственными предметами обстановки которого были несколько сломанных стульев и окошко, забранное толстыми железными прутьями. Немного потоптавшись по помещению и пару раз чихнув из-за залежей столетней пыли, он обжил новое место жительства, соорудив из обломков сиденье. Усевшись на стул, арестованный флейтист, принялся глядеть на унылый нужник, торчащий во дворе управы. С другой стороны покрашенной в синий цвет двери уборной, потеки краски на ней печально рассматривал обер-лейтенант Шеффер.

«Черт побери», — думал он, — «Мир сошел с ума, совершенно сошел. Куда, извольте, мне сообщить, мы шагаем? Зачем я здесь? Какого дьявола потомственный юрист Шеффер замерзает в этом нужнике посреди варварской страны? Где теплая вода и фройлен Эльза? Где твои розы и смех, Эльза? Когда закончиться эта проклятая война? Задница наши дела, вот что я тебе скажу, братец Дитмар».

Задав себе эти глубокомысленные вопросы, он вздохнул и поколупал краску, против которой, в смете ремонта городской управы хитрым Кулонским было проставлено — «600 рублей, ремонт кровли и покрасочные работы». Красил же уборную Вейка-дурачок, снабженный кисточкой, полуведром самой гадкой краски и грозным предупреждением о сохранении полной тайны.

Ветерок несущий тугие снежные тучи, задувал в смердящее отверстие. Свободный от земных забот и печалей, он гулял по двору, срывая с легких сугробов первые крохи снежной крупы.

— А он не думал ни о чём,

да, он не думал ни о чём,

Он только трубочку курил с турецким горьким табачком.

Он только трубочку курил с турецким горьким табачком.[1]

Напевал от безделья пан Штычка, подперев подбородок рукою. Крепнущий ветер вторил ему, посвистывая в печных трубах Города.

— Халтс маул, думпкоф! — крикнул кто-то, проходя по коридору мимо арестантской.

Глава 7. Печали бабки Вахоровой

Ближе к четырем часам пополудни, прерывая скуку отставного флейтиста, за стеной вырос шум потасовки. Кряхтение, разрываемое немецкими ругательствами и возней, разрешилось сильным ударом в дверь. После чего она распахнулась и, отчаянно кудахча, в помещении образовалась взъерошенная бабка Вахорова.

— Куда вы меня тащите, ироды, эт самое! — возмутилась пришелица, и, громко собрав жижу в носу, плюнула на захлопнувшуюся дверь. — Чтоб вас чесотка с паршей не оставляли. Чтоб у вас поотсыхало и неприсыхало. Отродье проклятое, эт самое! Сарданапалы! Иудино семя!

Закончив программную речь, она с достоинством протопала к коротавшему время у окна арестанту.

— Сидишь, эт самое? — посопев от обиды, спросила бабка.

— Сижу, пани Вахорова. — констатировал музыкант. — Заарестовали, стало быть, Вас?

— Ироды. — определила та. — Вот дерьмище-то, эт самое!

— Ага, — согласился собеседник и засуетился, устраивая гостью поудобнее, — сидайте пани на стулку. Посидим хоть поразмаяем, а то совсем скука давит. Вас, предположим, за что взяли?

Из рассказа приунывшей старухи следовало, что когда немцы расположились у городской управы и полевые кухни принялись готовить обед, вороватая бабка Вахорова, тершаяся у котлов, попыталась присвоить полмешка крупы — сечки, оказавшихся на ее пути.

— Кровопивцы. Полмешка пожалели для бабушки! Эт самое. У самих-то ряхи, ряхи их видали, пан? Трескаются уже с перекорму, а туда же. Хальту этого заорали, шайсен, говорят, щяс тебя будем. Щяйсен-вляйсен, эт самое. — передразнила она кого-то. — Немчура-кровососы. Убийцы. Чтоб им пусто было. Чтобы у них детки все черные рождались, как у пана Митковского. Пусть поразит их Господь скверной на головы. Закидает их моровыми язвами и саранчой, эт самое.

Закончив кары пожеланием всему немецкому батальону сгореть в аду, добрая старушка, наконец, успокоилась и принялась расспрашивать Штычку о его делах.

— Тебя-то за что взяли, пан? — поинтересовалась она, — Шухеру какого им наделал, небось?

— Я, пани Вахорова, в некотором роде за шпиона принят. По недопониманию. Говорят, что если кальсоны не получал под Бильгораем, шпион ты, как есть, шпион. Вот не знаю, что сказать им про кальсоны эти. Не получал я их. Бес попутал тогда.

— Наври, — убеждено посоветовала бабка, — Скажи, получал, но сносил, эт самое. Где сносил, не помню, как сносил, не помню. Скажи им, пьян был, потерян по обстоятельствам душевным. У меня младшенький, Томашек который, промеж этих дел попал однажды. Он у меня способный по ювелирному делу. Комиссовали у одного пана в Кутно часы золотые с цепочкой. Хорошие часы, про между прочим, пять целковых отвалили за них. Томашек то мой ангелочек святый не при деле, ясны день. Уже таскали его, таскали, пан, к начальнику сыска таскали, на Божи очи. Нет, говорит, не был, не присутствовал, пьян был в дымину. У «Черного Козла» выпивал. Выпустили через неделю. На такие дела упорство надо иметь.

— На то у них документ есть, — с горечью объяснил музыкант, — за печатями подписями.

— Документ это худо, пан. Пришьют и вышьют, как пить дать. Тут подумать нужно тщательно, эт самое. Серьезность эту мозговать надо. — Вахорова задумчиво пожевала усы, — А то сказать не мое, не видел ничего. Подкинули мне по незнанию. Вот вам крест святой, тверди им, не знаю эту бумажку, век не видывал, шел до дому, ниц не вем о тем.

— А то, пани, будемо ждать до разрешения. Тем, найдут правду. По протоколу все запишут. — успокоил ее Леонард, — Человек за правду еще никогда не пропадал, при любой власти. Бо правда, есть то самое несокрушимое в нашей жизни. Совершенно неможно пропасть от такого, истинно Вам говорю!

— Ну-то и ладно, пан. — согласилась бабка и замолчала, хохлясь на стуле, как несушка в птичнике. Ветер, набравший к вечеру силу, выл по улице, покрикивал истошно, путался в голых черных ветвях вишен. Летел снег белой пеленой, да копошились за стенами баварцы, гортанно перекликаясь на своем невозможном языке. Бродили