вкрал он как-то раз у одной девицы кошелечек. Знаете, пан солдат, маленький такой, черненький, что по моде молодые барышни носят. Прямо в трамвае и вкрал. А было в нем два с полтиной денег, письмо с адресом и фотокарточка той девицы. Тот как глянул на нее, так и ходил сам не свой целую неделю. Уж больно понравилась ему. Совесть его мучить стала донельзя. Ночей не спит, все на карточку смотрит. Получает массу удовольствия от просмотров. А во вторник решился все- таки, и честно благородно, отослал ей кошелечек с запиской. А в записке той написал: «Так и так, полюбил я вас безумно, ночей не сплю, так желаю увидеть вас во всем вашем естестве. Посылаю вам кошелечек и письмо с адресом, которое не читал, из великодушных устремлений. Деньги и фотографическую карточку оставляю себе, чтоб напоминали мне об вас ежесекундно во всякое мгновение моей влюбленной жизни. Заранее прошу прощения за подобное бесстыдство и некомпетенцию, но предлагаю рандеву у театра в три часа из самых чистых мыслей об вас, моя дорогая и любимая». А заместо девицы приняли его сыскные у театра. И закатали того Франека на три года по совокупности. А все почему? Все за непониманием чувств и обстоятельств. Надо было подкинуть кошелечек в тот же трамвай, вроде как потеряла, и вся недолга! — подытожил Штычка, на что низенький солдат меланхолично протянул:

— Яа- яа. Ти врать.

— Беда прямо с тобой, братец. — посочувствовал флейтист. — заладил свое: «ти врать». Будто других слов не знаешь.

— Шнелль! — оборвал его тощий Макс и подул в сложенные замерзшие кисти. Гуляющий по улицам легкий ветерок, старательно лез под одежду, выхолаживая тепло с тел. Солнце фальшиво сияло с синего безоблачного неба, освещая людскую массу, копошившуюся в Городе.

У управы, рядом с разогнанным по случаю становления нового порядка рынком, конвоировавшие Штычку стянули из-за спин винтовки и, приобретя опасный и бравый вид, провели того в здание. В нем уже обосновывался штаб третьего баварского батальона первого пехотного полка Веймарской республики. По коридорам хищно сквозили штабные, поглядывающие за двери. Но трофеи их исчерпывались сломанной пишущей машинкой и горами желтых бумаг пана Кулонского. Уходящие хлопци батьки Махно вытянули все, даже портьеры в зале приемов городского головы, из которых некоторые хитроумцы мастерили себе замечательные теплые портянки и исподнее, отдающее густым малиновым цветом. Разочарованным ротным и батальонным ординарцам вместе с оравой писарей и офицерских денщиков приходилось довольствоваться разглядыванием пыльных портретов государя императора и Керенского, почему — то висевших рядом. Изображенные на них с недоумением взирали на возникшую суету, император топорщил усы, а министр-председатель глядел исподлобья, одетый в мешковато сидевший на нем китель.

Двинувшись по коридору первого этажа, конвоиры втолкнули музыканта в резную дубовую дверь, за которой сидел кто-то из батальонного начальства.

— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, поймали шпиона, — отрапортовал по-немецки тощий Макс, выкладывая на столешницу мятую кальсонную бумажку пана Штычки. — имел при себе секретный документ и намерение доносить противнику о передвижениях.

Сидевший за столом городского казначея офицер пристально оглядел растрепанного музыканта сквозь зажатый в глазу монокль. Поэтому, другой его глаз казался прищуренным, а сам вид представителя батальонного командования навевал мысли о том, что тот тужится поутру, после чашки кофе закуренной сигареткой.

— Ире наме! — громко потребовал он, отодвинув пикельхауб, лежащий у роскошной бронзовой чернильницы прежнего владельца кабинета.

— Рядовой музыкантской команды седьмого стрелкового полка первой бригады четырнадцатого корпуса, вашбродь! — доложил флейтист и, насколько возможно в данных обстоятельствах, вытянулся во фрунт.

— Твой имья, идиот!

— Извините, — с достоинством ответил пан Штычка, — не расслышал. Тут плохая акустика, пан официр. Очень плохо слышно бывает, все жалуются. Вы, извиняюсь, заняли кабинет городского казначея, пана Дуниковского. А у него все всегда плохо выходило. Его в четырнадцатом годе Господь призвал, по случаю плохих почечных отношений. С девятисотого года страдал человек. Даже на воды ездил в Кисловодск, лечиться, стало быть.

— Ихь фраге ден Тойфель данах! — заорал офицер, багровея, от чего Гюнтер и Макс, стоявшие по обе стороны от музыканта вытянулись на пару сантиметров выше, чем требовал устав — Ти говорить свой имья нарр, ферштейн?

— Чего ж не понять, понимаю и поддерживаю ежемоментно, вашбродь. Я, можно сказать, совершенно….

— Наме! — прервал его вышедший из себя обер-лейтенант, — Наме! Я стрелять! Думпкоф! Стрелять тебя! Наме, идиот!

— Леонард Штычка! — доложил обескураженный флейтист. — Проживаю по улице…

Имя: «Штычка Леонард» — записал допрашивающий. Выходило у него плохо, перо, повинуясь гневным рукам, выделывало по бумаге отвратные кренделя, поэтому запись напоминала челюсть пораженного цингой. Немного подумав, офицер продолжил: «Шпион махновско-большевицкой банды, выбитой из Города, скрывался с целью проследить продвижение батальона и сообщить противнику о направлении. Умело маскируется под дезертира. При себе имеет секретный шифрованный документ, содержание которого….». Тут грозный обер-лейтенант отвлекся и стал пристально изучать найденную бдительными солдатами бумагу. Буквы писаря Шуцкевского расплывались перед его глазами, а смысла в документе, написанном по — русски было столько же, сколько в первой бухгалтерской записи, выдавленной на глине шумерами. Отчаявшись разгадать таинственный шифр, он обратился к переминающемуся музыканту.

— Вас ист дас, Штичка? — поинтересовался он, указывая в недра мятого листка.

— Записка на склад, вашбродь. Еще под Билгораем написана, а то я совсем позабыл получить. Ежели то подсудное деяние, готов пострадать по всей уставной строгости законов. Такой непорядок произвел, аж стыдно мне, не знаю как. Уж очень я совестлив. Конечно, если каждый рядовой позабудет кальсоны получать, это же, сколько кавардаку будет? Вози их потом за полком, грузи — перекладывай, а не дай бог, мыши поедят? Непорядок, вашбродь. Согласен целиком и полностью, — покачал головой флейтист и продолжил, — вы мне може выдадите? Кальсоны эти?

— Болван, — заключил офицер, через раз понимающий объяснения, но на всякий случай записал «Билгорай, кальсоны» и поставил жирный вопросительный знак. Таинственные кальсоны и витиеватая подпись сделали это темное дело совершенно фантастическим. — Вас ду ин дер Штадт махтес? Что делать в Город? Шпионаже?

Как казалось старательному офицеру, допрашиваемый арестант, при этом вопросе должен был стушеваться и зафонтанировать признаниями, каковые можно было бы записать, а затем повесить его как махновского шпиона. Тем более, что Билгорай еще смутно припоминался господину обер-лейтенанту как город в котором он отравился реквизированной у местного торговца картофелевкой. Воспоминания эти кошками скребли душу и