говорит Андрей Золотов, — значит на века подтвердить сложную истину: один большой художник способен поднять другого на такую высоту, которая приближает к духовному совершенству, к истине искусства».

С Мравинского, можно сказать, — не с этого концерта, гораздо раньше, — началась серьезная любовь Юры к музыке. Однажды Олег и Юра пошли в филармонию. Был вечер устных рассказов Андроникова. Как вспоминал Олег Иванович, Юра меньше слушал рассказы, а все разглядывал колонны, бархат, вообще зал. В антракте отец с сыном забрели в небольшой музей, находившийся наверху, за органом. «Моему сыну, — рассказывал Олег Иванович, — обрадовалась старенькая библиотекарша и стала ему рассказывать о зале Дворянского собрания. Разглядывали старые афиши. Неожиданно мой сын попросил разрешения прийти сюда еще раз, но чтобы была музыка. Спросил у библиотекарши, можно ли купить билет на завтрашний концерт. Она сказала, что на завтрашний — никак нельзя, потому что играет Мравинский. Юра не знал, кто это. „Зевс! — коротко пояснила библиотекарша. — Он уже две недели репетирует. Будет играть ‘Франческу’ и ‘Аполлона’.“»

На следующий день Юре удалось с рук купить входной билетик на хоры, и с этого все началось. Он заболел музыкой и в особенности «Франческой да Римини» Чайковского. «Представляешь, папа, — говорил Олегу после концерта потрясенный Юра, — Мравинский ногой распахнул двери в ад! Ногой! Чайковский ведь написал эту поэму по „Пятой песне ада“ Данте… Зашипел гонг, и он… жжах!.. ногой!..» После этого Юра два дня ни с кем не разговаривал, а после своего дня рождения — 2 апреля 1974 года ему исполнилось 18 лет — объявил родителям о своем решении поступать в консерваторию.

Олег с Юрой пошли консультироваться к профессору консерватории. Пока Юра разыгрывался в другой комнате, Олег Иванович рассказывал хозяйке историю о походе на Андроникова, о музее за органом, о реакции сына на концерт Мравинского…

«Она, — вспоминал Борисов-старший в дневнике, — послушала интермеццо Брамса, улыбнулась снисходительно, проверила слух, заварила кофе и… обрушилась: „Олег Иванович, зачем ему теоретический? Какого дьявола? Из него вырастет еще один музыкальный критик, и что? Неужели вы не можете увлечь его чем-нибудь живым? Вы обрекаете его всю жизнь быть возле музыки (в этот момент Юра поперхнулся кофе). Вы знаете всех театральных критиков, они же все — возле театра, а кинокритики — возле кино. Все без исключения. Это — несчастные люди, почти все импотенты, я хорошо по себе знаю… Ведь именно критики виновны в том, что Моцарта бросили в общую могилу! Кого — Моцарта!!“

Это „возле музыки“, „возле театра“ она произносила с такой брезгливостью и вместе с тем с такой беспощадной честностью, что сострадание к этой „несчастной“ женщине взяло верх. Я подумал, ведь она права, я должен был сам до этого додуматься».

Юра решил поступать в консерваторию по классу фортепиано. Его отговорила педагог. Сказала: поздно. Если бы он с детства занимался — руки у него были сильные, — а так — поздно. Владислав Стржельчик, побывавший у Борисовых в гостях, подсказал: есть факультет оперной режиссуры. Стржельчик когда-то преподавал в консерватории актерское мастерство. «И в кого он, — справлялся Владислав Игнатьевич после разговоров с Юрой, — такой умный?» — «Наверное, в Аллу», — отвечал Олег Иванович. Поскольку Юра уже не мог жить без музыки («Помешан на музыке», — говорит Алла Романовна), то он решил на этот факультет поступать. Если брата Льва Олег Иванович от актерской профессии отговаривал, то Юре он дважды предлагал попробовать поступить на актерский. «Я твой путь, — отвечал Юра, — повторить не смогу. Я уж лучше своей дорогой…»

Спустя годы Олег Иванович радовался, что сын не стал артистом. Он понимал, что Юра, в силу некоторых качеств его характера, к такого рода деятельности просто не приспособлен. В киевском детстве, правда, Юра снялся в нескольких картинах, одной художественной и двух короткометражных. Однажды снялся в рекламе. Рекламировал киевский мусс — бегал по Крещатику от бабушки, которая хотела вместо мусса накормить Юру мороженым…

«На „Ленфильме“, — рассказывает Алла Романовна, — монтажером работала жена ректора консерватории. Меня с ней познакомили. Может быть, сказали, каким-то образом поможет. Армия Юре не грозила, но все равно: он уже год после окончания школы пропустил, готовился к поступлению в консерваторию, надо было поступать. Я с ней поговорила. Она отнеслась доброжелательно: „Чем смогу — помогу, напишите мне фамилию, я всегда ему кладу записку в карманчик“. „Записка в карманчике“ (была она или ее не было — неизвестно) помогала успокоиться, избавиться от излишнего волнения. Способности и подготовленность Юрия Борисова сомнений не вызывали.

Уже потом, когда Юра сдал экзамены и прошел, выяснилось, что ректор перед началом экзаменов всякий раз выбрасывал из карманчика все записки, положенные туда женой. Юра прекрасно защитил макет по опере Дмитрия Шостаковича „Леди Макбет Мценского уезда“, сделать который в огромной степени помог не кто-нибудь, а — по просьбе Олега Ивановича — Эдуард Кочергин. Понервничал Юра во время защиты изрядно, потому что над всеми молодыми абитуриентами буквально измывался приглашенный в состав экзаменационной комиссии рядовой — в возрасте — ленфильмовский член художественного совета. Юра даже подумал: а есть ли смысл поступать в консерваторию, если один из основных экзаменов принимает „специалист“ такого уровня, но потом эту мысль отбросил. Но не пропустить с таким макетом и этот „специалист“ не решился. Сочинение Юра написал на отлично… Словом, прошел.

Обстановка в тогдашней консерватории Юру, когда он начал учиться, надо сказать, несколько смутила. Один из педагогов оказался пьяницей — частенько его видели заснувшим прямо на столе. Другого убрали из консерватории за весьма агрессивное поведение. И Юра, все узнав о Камерном музыкальном театре Бориса Покровского, засобирался в Москву, куда после окончания третьего курса и уехал. Там он учебу — факультативно — завершил, работая в театре Бориса Александровича, там же защитил диплом, состоявший из трех одноактных пьес, — перед комиссией, приезжавшей из Ленинграда».

Каким образом Борис Александрович Покровский узнал о Юрии Борисове? В Ленинград приезжал на гастроли Большой театр. Привез, в числе прочего, оперу Сергея Прокофьева «Семен Котко», поставленную Покровским, другом Георгия Александровича Товстоногова — они учились на одном курсе в ГИТИСе (Георгий Александрович рассказывал, что Покровский был старостой курса и всегда его «покрывал»). Олег Иванович попросил Товстоногова поговорить с Покровским о Юре. Под конец обеда, устроенного Товстоноговым, такой разговор состоялся.

Догадливый Покровский спросил напрямую:

— Гога, кого-то нужно в Большой устроить?

— Нет, Борис, в Большой не нужно. К тебе в Камерный!

— И кого же?

— Сына Олега Борисова. Замечательный мальчик, бредит камерной оперой…

Юра действительно бредил подвалом на Соколе. Сколько Олег Иванович ни призывал его хорошенько взвесить: раз уж Товстоногов помог, то, может, лучше сразу в Большой? «Нет, лучше в Камерный, там я смогу заниматься