и еще сообщаю что зимой ходила на поденщину думала накоплю деньжат и куплю лошадь но тогда получила письмо которое перепишу сюда. По поручению ходмезевашархейского священника лайоша кубицы обращаюсь к вам с просьбой, непременно уплатить в мою адвокатскую контору девяносто четыре крон 16 филлеров налога священнику, восемь крон и 20 филлеров за это письмо итого сто семь крон 76 филлеров если не уплатите эту сумму сполна, я тут же наложу арест на ваше имущество. 3 января 1916 года с уважением адвокат ене хетени… я говорю я греко-католичка и уже уплатила налог священнику, они говорят, что ты римский католик и ты тоже обязан платить говорю ты попал в плен говорят это не в счет потому что этот налог положен еще с того времени когда ты не был еще солдатом овец я продала потому что хотели наложить арест потом что мне было делать все равно их забрали бы теперь я здесь в Пеште живу у одной женщины Новак по фамилии на улице Магдолна муж тоже в армии тоже попал в плен а с ней мы тогда познакомились когда ты родимый пошел на фронт и я тебя напрасно искала в Пеште мы с этой Новаковой женой вместе работаем на площади Текели она меня устроила ночным сторожем к ларькам потому что бабы уже с ночи приходят и встают в очередь к ларькам ждут когда откроют раньше то был один ночной сторож а теперь впятером сторожим потому что торговки боятся что их обокрадут и еще сообщаю что померла сестра твоей матери вдова Хировец потому что забралась в погреб Иштвана Ракоша и спрятала в платок пять картошек когда подымалась кверху по лестнице Ракош подстерег ее возле дверей и когда сестра твоей маменьки шла кверху по лестнице он вскочил и толкнул ее она упала вниз головой в погреб жила бедняжка семьдесят лет а Иштван Ракош сказал жандармам что твоя тетка Хировец испугалась его и потому упала и еще сообщаю что наша меньшая дочка жива здорова летом я нарядила ее в синюю юбку и красный фартук и повязала белую ленту в косы и стояла она босая в траве и была совсем точно цветок вылитый отец и еще сообщаю что оба твоих сына работают у Ракоша он взял землю мы подписали с ним договор на год пока я не соберу деньжат на лошадь и еще сообщаю что если от тебя долго не будет письма у меня разорвется сердце потому что я не знаю жив ли ты ночью мне приснился дурной сон и я боюсь и еще сообщаю тебе что в Пеште выдают по двести восемьдесят грамм хлеба на день в Ходмезевашархейе реквизируют и у кого мало у того забирают больше у кого много у того меньше и еще сообщаю…»

Габор Чордаш опустил письмо. Глянул на туманно розовеющее оконце. За стеклом стлалась безысходная даль…

…Все, что он нажил за пятнадцать лет, прахом пошло. Конь подох, коровы нет, земля в руках Иштвана Ракоша, дети в Вашархейе, жена — в Пеште. Эх, житуха!..

А Пишта Хорват все говорил и говорил…

Большие черные усы прибавляли только детскость его лицу. И напоминал он скорее мальчишку — из тех, кто во время рождественских игр, приклеив усы и бороду, входят с морозной улицы в теплый дом.

— Только мы заявились на русский фронт, — рассказывал Пишта Хорват, — пришли к нам старые солдаты знакомых искать. «Здорово, братишка! С прибытием!» — послышался вдруг голос моего братана. Подумать только!.. Вот когда мы всласть наговорились!.. Весь май наш полк отдыхал, а потом офицеры сказали, что мы будем сменять Девяносто пятый полк. Ну и сменили. Русские стреляли в нас тридцать шесть часов подряд, — мы ни тпру ни ну! Потому что сзади полевая жандармерия торчит. Это народец что надо! Как кто попятится назад, сразу пулю в него! Мы стояли в запасных траншеях. Вдруг господин поручик крикнул: «По местам!» А мы уже целых два часа атаку ждем, все в амбразуры выглядываем. Даже ко сну клонило. Через час снова крик: «По местам!» Двенадцатая рота выскочила и пошла на русских. Выскочили и мы на бруствер и давай по ним стрелять! Приказ был такой: стреляй и в чужих и в своих. И вопили же бедняги: «Что делаете?!» Под конец совсем ополоумели: и друг дружку били, и русских колотили лопатами да прикладами. А мы в них пуляли. Смотреть страшно!

Сверху откуда-то соскочил с нар молодой солдат, держа в руке письмо. «Маменька померла!..» — крикнул он, размахивая письмом, словно прося о помощи.

Никто не ответил. Тогда молоденький солдат забрался опять на свое место, лег на живот. И еще несколько раз, с каждым разом все тише и тише, донеслось: «Маменька померла!..» Наконец солдатик умолк.

Опять заговорил Пишта Хорват:

— Пятнадцать минут спустя наш фронт был прорван. Оба наших цугфюрера носились как оглашенные. «Связь, связь!» — «Нет связи!» Мы ждали подмоги. А подмоги нет как нет! Поручик глянул в бинокль и сказал: «Мы окружены». Да как кинется наутек! Один только фельдфебель остался с нами да какой-то носатый полковник. В жизни я его до этого не видал. Он сказал: «Ребята, бросай оружие, больше делать нечего». Было у нас три пулемета. Мы закинули их в нужник, туда же побросали и винтовочные затворы. Нацепили белую рубаху на штык: мол, приходите, русские, и забирайте нас, пока не лень. Они, правда, и без того нас захватили бы. Русские офицеры поздоровались за ручку с нашим носатым полковником. Оно и понятно: давно не видались. Потом сели в автомобиль и укатили. С нами-то никто за ручку не здоровался. Нашего брата пересчитали только. Всего восемьдесят человек набралось из батальона. Потом двадцать пять суток ехали.

— «Ангел затрубил, вижу: звезда упала с неба на землю», — послышался вдруг тонюсенький голосок.

К этому все уже привыкли: художник по нескольку раз в день разражался проповедью. И никто не кричал на него. Все знали: не будешь мешать — сам замолчит, а цыкнешь — в ярость впадет.

Художник и в самом деле умолк. Закрыл глаза и в обычной своей недвижной позе принялся «рисовать».

Пишта Хорват продолжал свой рассказ:

— В Москве нас покормили горячим обедом, потом повезли в город Ирбит, оттуда — в город Симбирск. Там мы дорогу строили. Жилось хорошо Получали в день по два фунта хлеба черного да фунт белого. Только с табаком было неважнецки. Но вот в один