четыре депутата верхней палаты. Один депутат нижней и один депутат верхней палаты пойдут вместе с витязями «Золотой шпоры».

— Как хорош был бы ты, Пиштука, с золотыми шпорами!

Доминич улыбнулся так широко, что растянувшийся рот чуть не разрезал его голову пополам. Он с воодушевлением продолжал сыпать словами:

— Шесть депутатов верхней палаты и шесть депутатов нижней палаты будут в числе стольников во время коронационного обеда. Кроме того, по старинному обычаю нижняя и верхняя палаты пошлют в подарок его величеству по пятьдесят тысяч золотых. Золото понесет депутация из двадцати пяти депутатов нижней и двенадцати депутатов верхней палаты.

— Сами деньги потащат?

— Черта с два! Знаешь, сколько весят сто тысяч золотых?

— Ну, я думаю, килограммов пять…

— Что? Шесть центнеров!

— Господи Иисусе!

И Шаролта от удивления опустилась в кресло достойнейшей частью своего тела.

— Шесть центнеров золота…

Так они беседовали.

Доминичу достался один из двадцати гостевых билетов, присланных социал-демократической партии, и он был так доволен, что вытащил из кармана бумажку, которую не намеревался показывать.

— Только не проболтайся! Партийная тайна! Я эту бумажку достал случайно. Это копия. А кто мне ее дал, секрет! Так вот, слушай, прочту тебе: «Образец министерской присяги: «Я, Геза Шниттер, живым богом, блаженной девой Марией и всеми святыми присягаю владыке земному, всемилостивейшему государю, могучему и высочайшему правителю Карлу Первому, императору Австрийскому, королю Чешскому, герцогу Иерусалимскому и прочая и прочая, и четвертому по сему имени апостольскому королю Венгрии и клянусь быть преданным и покорным слугой его величества во веки веков, всеми способами поддерживать славу и величие его наследников и потомков; в меру своих слабых сил отводить от них всяческую беду и, будучи министром, блюсти законы отчизны, все приказы и распоряжения короля; стараться всеми силами не допустить, чтобы правам и привилегиям государя был нанесен какой-либо урон, напротив — приложить все силы к их дальнейшему укреплению. Клянусь никому не открывать тайн его императорского и апостольского королевского величества, не быть лицеприятным и следовать одной лишь справедливости и во всем вести себя так, как положено преданному законному министру. Клянусь, что не состою ни в каком тайном сообществе и в будущем также не намерен входить ни в какого рода тайные союзы. Да поможет мне бог!..»

Он посмотрел на Шаролту. Глаза ее загорелись странными огоньками.

— Пиштука… А ведь правда, что с тех пор, как этого Пюнкешти сунули в каталажку, жить стало спокойнее? И еще одно я тебе скажу, то же самое, что сказал и Вайда: не нужна тебе республика. Представь, изберут тебя депутатом, кто знает, может, назначат и министром — так подумай сам: совсем другое дело заседать в королевском парламенте! Это же куда лучше, чем в республиканском, где министром будет, скажем, Шниттер, а ты депутатом. Или, скажем, Гарами будет президентом республики, а ты — министром. Ничего не скажу, тоже было бы неплохо, но все-таки королевство совсем другое дело… Я ведь вообще сторонница королевской партии… И… и… Я давно уже думала об этом, только не сердись… Мне тоже хотелось бы вступить в партию… Мне очень нравится социал-демократическое движение.

5

Шандору Вайде и во сне не снилось, что, пока он сидел в тюрьме, воображение Амалии Селеши превратит его в героя, в идеал мужчины, в великомученика. «Бедный Вайда, никак не выходит он у меня из головы! Так жаль его», — не раз твердила она мужу.

Игнац Селеши решил надуть своего компаньона с помощью всяческих каверз, которым обучился частично у него же. Селеши рассчитывал, что, когда Вайда выйдет из тюрьмы (если он выйдет вообще и его не повесят), уже нельзя будет проверить фальшивые расчеты, и компаньону придется согласиться на эти изрядно обрезанные суммы.

Но, к немалому удивлению пучеглазого мужа, жена встретила его проект с превеликим раздражением. Бесконечно длинной колючей проволокой лезли из нее монотонные слова. Взволнованная женщина старалась скрыть внезапно родившуюся страсть за внешним бесстрастием голоса:

— И думать не смей! Разве можно обманывать своего же компаньона? Честность прежде всего! Вычти пятьдесят процентов из прибыли, положенной Вайде, тут не будет обмана, — ведь все это время Вайда не работает. И ты вправе вычесть пятьдесят процентов, — оправдание готово… Ну и совесть моя будет чиста…

— Пятьдесят процентов? А мне больше и не нужно! По если сказать об этом Вайде, он начнет спорить, требовать, бросится на меня с кулаками. Ты же знаешь, какой он настырный. Вот я и хотел…

Жена закрыла глаза. Бесцветное лицо ее покрылось алыми пятнами.

— Так нечего было мне об этом рассказывать, надо делать и молчать.

— Можно и так, — сонно ответил Селеши. Он уже изрядно поужинал, и набитое брюхо потянуло голову ко сну.

Отяжелевший супруг разделся и несколько минут спустя (кровать чуть не задохнулась под ним) храпел, точно паровоз на товарной станции, когда он уже не в силах тащить вагоны.

…Амалия думала о Вайде: страдает, бедный… Почему страдает, ее не смущало. В ней только теперь взрывались те бомбы замедленного действия (комплименты, взгляды, намеки), которые Вайда заложил еще в ту пору, когда они проектировали учреждение кафе и Вайде надо было «подмазать и уговорить супругу».

Амалия была умилена, что защитила Вайду. И этой ночью рядом с Селеши, который разбух от чревоугодия и с трудом переворачивался в кровати, она, ошеломленная, почувствовала, что ей не только видеть хочется Вайду. Перед глазами возник быстрый, неуемный компаньон, и Амалия слышала вновь: «Сударыня, есть вещи, которые я даже от себя держу в тайне. Настоящий джентльмен конфиденциален. На меня вы можете положиться во всем».

Осведомленность Вайды в дамских делах, начиная от порядочных женщин и кончая проститутками, теперь вызывала не протест, а, напротив, волнение и любопытство у этой до костей исхудавшей и сгоревшей в собственном пламени женщины. Сейчас она не могла заснуть от зревшей в ней страсти.

Амалия зажгла на тумбочке лампу, взяла книжку и начала читать, то и дело устремляя неподвижный горящий взор на грузного мужа, на его то вздувающиеся, то опадающие расслабленные губы.

Потом опять смотрела в книжку. Казалось, строчки освещались не только лампочкой, но и алыми пятнами, горевшими на ее бесцветном лице.

Г-жа Селеши впервые влюбилась, впервые узнала страсть.

Утром она неожиданно сказала:

— В воскресенье надо понести передачу.

— Кому?

— Вайде.

— М-м… — проронили сдобные губы Селеши.

— Никаких «м-м»!..

— Ладно. Но я это вычту…

— Только и умеешь, что вычитать.

— М-м…

…Когда Вайда получил передачу с приложенной к ней записочкой: «Вас часто вспоминает Амалия», — он даже заржал от удовольствия. Здесь, на тюремной койке, он не без удовольствия