– Грешники! – взревел дядя Тромп. Этот громовой вопль отразился от балок крыши, и трое джентльменов подскочили, словно над ними просвистело пушечное ядро. – Дом Господень полон нераскаявшихся грешников… – и дядю Тромпа понесло; он молотил слушателей страшными обвинениями, уничтожал их тем особым тоном, который Манфред про себя называл «Голосом», потом успокаивал звучными пассажами и обещаниями спасения, прежде чем снова пригрозить кипящей смолой и вечным проклятием, пока некоторые женщины не начали рыдать не таясь. Слышались хриплые непроизвольные возгласы: «Аминь», и «Хвала Господу», и «Аллилуйя», а в конце все с дрожью опустились на колени, а он молился за их души.

После проповеди слушатели выходили из церкви, испытывая своего рода нервное облегчение, словоохотливые и радостные, словно только что благополучно пережили стихийное бедствие вроде землетрясения или шторма. Три незнакомца вышли последними. У дверей, где их ждал дядя Тромп, они пожали ему руку и каждый что-то негромко и с серьезным видом сказал.

Дядя Тромп внимательно выслушал их, отвернулся на мгновение, советуясь с тетей Труди, и сказал:

– Вы окажете мне честь, если придете в мой дом и сядете за мой стол.

Четверо мужчин степенной процессией двинулись к пасторскому дому; тетя Труди и дети шли за ними на почтительном расстоянии. По дороге тетя Труди лихорадочным шепотом наставляла детей, и, едва переступив порог, девочки бросились раздвигать занавеси в столовой – эту комнату использовали только в редких случаях – и носить из кухни на тяжелый стол, доставшийся тете Труди в наследство от матери, обеденные приборы.

Незнакомцы не позволили себе прервать ученую дискуссию оценкой кулинарного искусства тети Труди, а дети в конце стола ели молча, тараща глаза. Потом мужчины пили кофе и курили трубки на ступеньках передней веранды, их голоса усыпляюще гудели на полуденной жаре, а потом пришла пора вернуться к служению Богу.

Для своей второй проповеди дядя Тромп избрал отрывок «Господь сделал для вас дорогу в пустыне прямой». Он зачитал его, украсив грозной риторикой, с силой, но на этот раз включил места из собственной книги, заверяя паству, что Господь именно ее избрал в качестве своего народа и отвел для него особое место. Верующим остается только взять эту землю – свое законное наследие. И Манфред не раз видел, как во время проповеди трое незнакомцев с мрачными лицами многозначительно переглядывались.

Утром в понедельник незнакомцы уехали с уходящим на юг поездом, и на много дней и недель в пасторском доме воцарилось хрупкое ощущение ожидания. Дядя Тромп, изменив своим привычкам, каждое утро дожидался почтальона у ворот и здоровался с ним. Он быстро просматривал пришедшую почту, и с каждым днем его разочарование становилось все очевиднее.

Прошло три недели, и он перестал поджидать почтальона. Поэтому когда наконец пришло письмо, он был с Манфредом в мастерской: старательно обучал его приему Фитцсиммонса[42], оттачивая мощный удар Манфреда левой.

Когда дядя Тромп зашел в дом умыться перед ужином, письмо лежало на столе. Манфред, который вошел вместе с ним, увидел, как побледнел дядя, заметив на конверте печать главы церкви. Схватив конверт, он ушел в кабинет, захлопнув дверь перед носом у Манфреда. Ключ в замке повернулся с тяжелым звоном. Тете Труди пришлось ждать с ужином почти двадцать минут, прежде чем дядя Тромп появился снова, а его молитва, полная похвал и благодарностей, оказалась вдвое дольше обычной. Сара закатила глаза и комично наморщилась, глядя на Манфреда, и тот предупредил ее, быстро нахмурившись. Наконец дядя Тромп прогремел «Аминь». Но все еще не брал ложку и через стол улыбнулся тете Труди.

– Моя дорогая жена, – сказал он. – Все эти годы ты безропотно терпела.

Тетя Труди отчаянно покраснела.

– Не при детях, минхеер, – прошептала она, но улыбка дяди Тромпа стала еще шире.

– Мне дали Стелленбос, – сказал он, и наступила мертвая тишина. Все недоверчиво смотрели на него. Все сразу поняли, о чем он говорит.

– Стелленбос, – повторил дядя Тромп, лаская это слово языком, прокатывая его в горле, словно первый глоток редкого и благородного вина.

В Стелленбосе, небольшом городе за тридцать миль от Кейптауна, все здания были в голландском стиле, с тростниковыми крышами и свежевыбеленные; ослепительно-белые как снег, широкие улицы обсажены дубами, которые губернатор ван дер Стел приказал высадить своим бюргерам еще в семнадцатом веке. Вокруг города великолепным лоскутным одеялом расстилались виноградники, а за ними на небесно-голубом фоне возвышались темные вершины гор.

Это небольшой город, красивый и живописный, был тем не менее оплотом африкандерства, воплощенным в университете, чьи факультеты разместились под зелеными дубами и защитным барьером гор. Здесь, в центре африкандерской мысли, был создан и по-прежнему создавался язык африкандеров. Здесь размышляли и спорили теологи. Сам Тромп Бирман учился под дремлющими дубами Стелленбоса. Все великие люди учились здесь: Луис Бота, Герцог, Ян Кристиан Сматс. Никто, кроме выпускников Стелленбоса, не возглавлял правительство Южно-Африканского Союза. И мало кто из не учившихся в Стелленбосе становился членом кабинета министров. Это был Оксфорд и Кембридж Южной Африки, и приход в нем отдали Тромпу Бирману – высочайшая честь. Теперь перед ним были открыты все двери. Ему предстояло очутиться в самом центре, получить власть и возможности добиться еще большей власти; он мог бы стать одним из тех, кто движет события, одним из новаторов. Теперь все оказывалось возможно: совет Синода, само руководство церковью – все стало досягаемым. Теперь у него не оставалось ограничений и границ. Все было возможно.

– Это книга, – выдохнула тетя Труди. – Я не думала. Я никогда не понимала…

– Да, книга, – усмехнулся дядя Тромп. – И тридцать лет тяжелой работы. Нам дают большой дом на Эйкебум-стрит и тысячу в год. У каждого из детей будет отдельная комната и место в университете, оплаченное церковью. Я буду проповедовать перед самыми влиятельными людьми страны и перед самой умной молодежью. Я войду в Совет университета. А у тебя, моя дорогая жена, за столом будут сидеть профессора и министры… – Он виновато замолк, потом сказал: – А теперь помолимся. Попросим Бога о скромности; попросим спасти нас от смертных грехов гордыни и алчности. Все на колени! – взревел он.

Суп остыл, прежде чем он позволил им встать.

* * *

Отъезд состоялся через два месяца, после того как дядя Тромп передал свои обязанности молодому священнику, только что окончившему богословский факультет в том университете, куда старик теперь перевозил семью.

Казалось, на сотню миль в округе не осталось никого, кто не пришел бы на станцию попрощаться с ними. До этой минуты Манфред не подозревал, как высоко ценила община дядю Тромпа, как его уважали. Мужчины все были в воскресных костюмах, и каждый пожимал священнику руку, неловко благодарил и желал удачи. Кое-кто из женщин плакал, и все принесли подарки: корзины с вареньем и консервированными фруктами и овощами, молочные пироги и куксистеры[43], мешки с сушеным мясом куду – билтонгом; еды хватило бы, чтобы в дороге на юг прокормить целую армию.