Дух-рассказчик становится видимым («облаченный в струящиеся восточные одежды», он «мертвенно-бледен, как труп… с убеленными сединой волосами и бородой» и «большими черными глазами, которые горят огнем, — ни один смертный не может смотреть на него, не трепеща»). «Я произнес слова силы, и талисман снова вручен человеку моей преследуемой расы», в этот раз в виде «кольца, на котором висят ключи от его ограбленных ящиков». «Я наделил кольцо властью и силой перстня мудрого Соломона. Сделав это, я приказал молодому человеку высказать какое-либо пожелание для его немедленного осуществления; и вот он трижды, по моему распоряжению, повернул кольцо на указательном пальце, и послышались шаги». Входит человек (позже оказывается, что это принц), сгибающийся под тяжестью большого мешка с золотом, который он вручает молодому человеку. Наверное, не нужно говорить, что в мешке «именно та сумма, которую вслух пожелал молодой человек, когда впервые испытывал силу талисмана». Далее рассказчик, наконец, раскрывает личность избранного:

«Люди проклятой и ограбленной расы! Вы, чье имущество вскоре окажется в его руках; вы, чьи экипажи, ливрейные лакеи, которых я видел недавно у его безвременной могилы, сын Израиля, которому я приказал победить вас в самом уязвимом месте, — проклятые и ненавистные назаряне, — молодой израэлит, которому я передал Талисман и который так рано и в такой полноте применил его могущественную власть, — он, который годами лишал вас золота, которое вы наживали для себя, которому поклонялись, как кумиру… человек, перед которым вы лебезили, ненавидя его и зная, что он вас презирает, — этот человек был НАТАН МЕЙЕР [так!] РОТШИЛЬД. [Он] стал богатым, гораздо богаче тех, кто был до него; его богатства поражали неевреев, которые вполне справедливо говорили: невозможно столько скопить одному человеку за такой короткий срок человеческими силами — они были правы, тут действовала сила Талисмана…»

Затем следует краткий, но классический мифологический пересказ истории о возвышении Натана на руинах ограбленного Франкфурта, о его взлете к славе и богатству. «Он пришел под моим руководством в этот рай берущих взаймы и спекулирующих глупцов и стал левиафаном денежных рынков Европы… подрядчик займов, игрок, ссужавший деньги королям неевреев». Когда Наполеон (поощряемый рассказчиком) напал на Россию, «Ротшильд поспешил добиться его гибели крайней и неизбежной — невосстановимой». Когда император вернулся с Эльбы, «кто попрал его надежды?.. Натан Мейер [так!] Ротшильд, вооруженный Талисманом». Британскому правительству деньги требовались не только для того, чтобы платить армии Веллингтона при Ватерлоо, но и для подкупа «генералов и сенаторов Франции», чтобы те предали Наполеона. «Всего один человек на земле и МОГ, и хотел добыть миллионы золотых фунтов, нужные для решения насущных задач английского министра. Этим человеком был РОТШИЛЬД. По моим указаниям он позволил министру получить золото…»

И все это, оказывается, служило высшей цели: Натан ссужал деньги «лишь при одном условии… восстановлении царства Иудейского — чтобы заново отстроить твои башни, о, Иерусалим!»:

«История, самая затейливая из всех дурных шуток, свидетельствует о том, что еврей Ротшильд ссудил назарянину по имени лорд Ливерпул под 25 процентов сумму, необходимую для того, чтобы сокрушить Наполеона Бонапарта… В этом случае историки, как обычно, солгут… Ротшильду приказали ссудить деньги… в обмен на возвращение Иудеи нашей древней расе; Англия должна дать гарантии независимости Иудейского царства… Через двенадцать часов миллионы находились во владении министра, а тайный договор, гарантированный собственноручной подписью члена королевской фамилии, перешел в руки Ротшильда. Иудея будет восстановлена в течение 21 года после того дня, когда Наполеон наконец будет изгнан из Франции».

Далее история делает неожиданный поворот:

«В этот самый год моя задача должна была быть выполнена; она была бы выполнена… но он, Ротшильд… в последний миг оказался лжецом… Долгий период успеха (беспрепятственного, кроме одного раза: я укорил его за самонадеянность, когда он потерял сто тысяч фунтов в течение одного дня на испанской бирже)… делал его все более и более высокомерным… и я скорее горестно, чем с удивлением услышал от него самого, что он изначально променял договор о восстановлении Иудеи на обещание мелкого английского закона об эмансипации нашего народа и мелкого звания английского пэра для себя. Эта восхитительная работа, эта возвышенная сделка должна была быть завершена в последующие годы, к каковому времени этот жадный, надменный ренегат рассчитывал стоить 5 миллионов. Он уже стоил больше четырех…»

Естественно, предав хозяина, Ротшильд мог распрощаться со своими тщеславными мечтами. «Его Талисман исчез, и я позаботился о том, чтобы он понял: он исчез навсегда. Он больше никогда не должен был играть на бирже; в противном случае писец, который составлял его завещание, сэкономил бы много сил и времени».

«Неужели я вручил ему Талисман, чтобы позволить ему, как Самсон Гидеону, возвысить свою семью и получить пэрство у норманнов? Или приглушить угрызения совести весом богатства? Или смягчить ее показной благотворительностью? Ни один израэлит не может положить руку на плуг его великих трудов, оглянуться и жить!»

В этой странной сказке смерть Натана становится его наказанием за отказ выполнить обещание и вернуть Палестину евреям; рассказчик далее сообщает, что ищет для Талисмана нового «избранного небом поборника». Подобно еврейской версии саги о Нибелунгах, с волшебным кольцом, которое не только наделяет властью, но и портит, история о «еврейском талисмане» живо иллюстрирует ту таинственность, которая уже в 1840-е гг. начала окутывать Натана Ротшильда и его братьев.

Для распространения подобных историй характерно следующее. Вскоре после смерти Натана одна американская газета — очевидно, не еврейская — сообщала: «После погребения на могилу поставят дополнительных сторожей, чтобы предотвратить совершение какого-либо святотатства по отношению к покойному. Мы предполагаем, что это намек на то, чтобы „наш народ“… держал свои руки подальше от того, кто прикарманил миллионы. Ходит слух, что назначили огромную сумму за один его глаз — в надежде, что „глаз еврея“ стоит целое состояние».

После смерти Натана Ротшильда родился миф, который оказался очень живучим и опасным, как и все мифы XIX в.

К кому же на самом деле перешел «талисман» Ротшильдов после смерти «главнокомандующего»? Традиционно считалось, что это место немедленно занял Джеймс, самый младший из пяти братьев. По крайней мере, так считал его друг Гейне. «После смерти его выдающегося брата в Англии все политическое значение „Дома Ротшильдов“ сосредоточилось в его руках, — писал он вскоре после похорон. — Глава, точнее, мозг этой семьи — барон Джеймс, человек примечательный…» Нетрудно понять, почему Гейне пришел к такому выводу. В более раннем сочинении (март 1841 г.) он изобразил Джеймса полуиронически как своего рода финансового императора, который буквально держит королевский двор на улице Лафит, в центре «лабиринта коридоров, в лачуге, набитой богатствами». Более того, он заметил, что Джеймс — в подражание брату Натану — начал украшать свой кабинет «бюстами всех европейских монархов, которые занимали деньги в его банке». Джеймс — также подобно Натану — производил устрашающее впечатление в своей естественной среде обитания. «Этого человека надобно уважать, — продолжал Гейне, — хотя бы только из-за почтения, какое он внушает другим… мне больше всего нравится навещать его в конторе его банкирского дома, где я могу философски наблюдать, как люди — не только избранные, но и другие — кланяются ему и пресмыкаются перед ним. Там можно видеть, как многие изгибают спины лучше самых искусных акробатов. Я видел людей, которые дергались, словно в припадке, когда подходили к великому барону, как будто они дотронулись до гальванической батареи. Уже подходя к двери его личного кабинета, многие испытывают благоговейный трепет, подобный тому, что испытывал Моисей на горе Хорев, когда он понял, что стоит на священном месте. И, как Моисей тогда снял обувь, многие брокеры или агенты, которые осмелились войти во внутреннее святилище Ротшильда, добровольно сняли бы сапоги, если бы не боялись оскорбить хозяина ароматом своих ног».