Можно подумать, что вследствие подобных действий Лайонел отказывался от преимущества. На самом деле он отказался от большего, оставив без изменений систему распределения общих прибылей 1836 г., по которой оговаривалось, что 10 % прибыли континентальных домов отходило Лондонскому дому. «…Я был совершенно уверен, что это породит ненужные споры и обсуждения, — сообщал Лайонел братьям, — и по моему мнению, мы бы ничего из-за этого не выиграли… разумеется, я не сказал ни слова о том, что мы получаем большую долю прибылей; слава Богу за то, что у нас есть, и пусть нам будет что делить в таком же размере в следующий раз, когда мы встретимся». Однако главным образом целью Лайонела было сохранить относительную автономию Лондонского дома. Он одержал еще одну крупную победу, отклонив предложение Джеймса, выдвинутое еще тридцать лет назад, чтобы сотрудничество пяти домов стало общеизвестным.

«Дядя Джеймс хотел включить в договор такое соглашение о сотрудничестве — без упоминания о наших денежных делах, — чтобы его можно было показать в Париже на тот случай, если пожелают узнать, кто партнеры… — но, поскольку мы в Лондоне всегда говорили, что наш банкирский дом не имеет ничего общего с остальными, мы… хотим избежать появления любого документа, который может увидеть кто угодно… Конечно, о договоре с упоминанием денежных дел речь не идет, но то, что предлагалось, без труда могли бы предать огласке, и потому его нельзя включать… все сразу же согласились с моими замечаниями».

Благодаря Лайонелу точный характер взаимоотношений между пятью домами оставался окутан тайной, секретом, который знали лишь партнеры и их адвокаты. Такая скрытность была в традиции Ротшильдов; но кажется разумным заключить, что Лайонел уже в то время предпочитал иметь не такие тесные связи с четырьмя другими домами.

«Слава Богу за то, что у нас есть»: такое отношение было типично для сыновей Натана. И Нат, и Энтони за несколько месяцев до того употребили почти точно такую же фразу: «Мы должны возблагодарить Бога за то, что у нас есть, и постараться это сохранить». Более того, соблазнительно объяснять разногласия 1830-х — 1840-х гг. «разрывом поколений» в подходе к предпринимательской деятельности. Не приходится и говорить, что с финансовой точки зрения Нью-Корт стал местом более уравновешенным, чем при Натане. Например, там меньше занимались спекуляциями на рынке облигаций и больше занимались посредничеством в операциях с векселями. «Мы предпочитаем в целом получать немного меньше прибыли тому, чтобы иметь на руках очень большой пакет акций и придерживать его, вздувая цены», — писал Нат братьям из Парижа, излагая один из многих деловых постулатов, которые он доверил бумаге. Поскольку его, так сказать, отправили в ссылку на другой берег Ла-Манша, он склонен был истолковывать разногласия между Нью-Кортом и улицей Лаффита как национальные по своей сути. «Чем больше я вижу, — заявил его младший брат, посетив Париж в 1846 г., — тем больше убеждаюсь, что никакое место не сравнится с нашим старым Нью-Кортом. Где были бы сейчас „мусорные“ французские акции, если бы мы их не поддержали? По-моему, мы имеем полное право немного задрать нос и считать себя такими же великими людьми, как прочие». Трудно представить, чтобы нечто подобное говорил Натан. Хотя Джеймс был старше своего племянника Лайонела всего на 16 лет, их отношение к делам разделяло нечто большее. Джеймс и его братья по-прежнему оставались беспокойными, неуверенными уроженцами франкфуртского гетто. «Всякий раз, когда мы пишем вам, что другие внимательнее к тому, что происходит, и работают прилежнее, вы сразу же обижаетесь, считая, будто мы пытаемся затеять с вами ссору, — писал

Джеймс племянникам в 1845 г. — Однако, уверяю вас, мои дорогие племянники, ничего подобного у меня в мыслях нет, но сердце у меня разрывается, когда я вижу, как все стараются вытеснить нас из [всех] операций. [Даже] камень на стене нам завидует и наш враг». Подобное стремление воспринимать любую конкуренцию как угрозу не передалось по наследству следующему поколению.

Возможно, трения между пятью домами учащались бы даже без подобной разницы в подходе, ибо такова была неизбежная цена успеха. К середине 1830-х гг. все пять домов Ротшильдов надежно закрепились в качестве превосходящей силы в государственных финансах тех стран, где они находились. Скорее всего, после революционного кризиса 1830–1833 гг. великие державы несколько умерили аппетиты. За исключением займа 1835 г. в возмещение рабовладельцам Вест-Индии, Великобритания, Франция и Австрия не занимали крупные суммы до 1839–1841 гг. Тем не менее революционные потрясения начала 1830-х гг. укрепили связи между тремя главными домами Ротшильдов и государствами, где они находились. Судя по всему, Лайонел и его братья до известной степени отождествляли себя с Англией. И Соломон, под влиянием растущей дружбы с Меттернихом, все больше склонен был учитывать имперские амбиции Австрии. Даже Джеймс, несмотря на все свое презрение к министрам Луи-Филиппа, не мог совершенно не принимать в расчет национальные интересы Франции. Такая национальная идентификация не играла сколько-нибудь заметной роли, когда в Европе царил мир. Но когда интересы великих держав противоречили друг другу, как происходило периодически, Ротшильдам все труднее было сохранять нейтралитет.

Столкнувшись с сокращением потребности в капитале со стороны великих держав, Ротшильды, естественно, проявляли все больше интереса к операциям в других местах. Однако к тому времени в мире почти не осталось таких уголков, куда не проникли бы великие державы и где их амбиции не противоречили бы друг другу. В четырех областях — на Пиренейском полуострове, в Америке, в Нидерландах и на Ближнем Востоке — очень сложно было выработать такую политику, которая отвечала бы интересам всех Ротшильдов, даже когда национальные интересы их «местных» государств конфликтовали. Сложности возникали даже в то время, когда «главнокомандующим» был Натан; после его смерти урегулирование разногласий стало почти невозможным.

29 апреля 1839 г. Ротшильдов постигла катастрофа — во всяком случае, так в то время казалось членам семьи. Меньше чем через три года после скоропостижной смерти Натана его вторая дочь, Ханна Майер, отреклась от иудаизма, чтобы выйти замуж за христианина.

Во всех остальных отношениях достопочтенный Генри Фицрой мог бы считаться превосходным, даже желанным супругом для дочери немецко-еврейского иммигранта, обязанного своим богатством «торговле». Правда, он был младшим сыном лорда Саутгемптона и потому едва ли мог унаследовать титул или земли; с другой стороны, в 32 года (после оксфордского Магдален-колледжа и кембриджского Тринити-колледжа) он уже стал заместителем главы судебной и исполнительной власти в графстве Нортгемптоншир и членом парламента от Льюиса. Его перспективы в политике были вполне радужными. Правда, Ханна Майер, скорее всего, об этом не думала. Примерно в 1838 г. она влюбилась в темноволосого и голубоглазого молодого человека. Она совершила отступничество, за которое ее так никогда до конца и не простили.