В классических романах XIX в., как правило, аристократы не одобряли браки с выходцами из купеческих семей. Родственники Фицроя безусловно не одобряли его брак; ему урезали пособие. Однако аристократы протестовали далеко не так пылко, как Ротшильды. Уже не в первый раз у Ханны Майер развилась привязанность к нееврею: по некоторым сведениям, еще до смерти отца ей в Париже делал предложение князь Эдмон де Клари. Тогда Натан наотрез отказался дать свое согласие; а когда его брат Джеймс услышал о новом романе Ханны Майер с Фицроем, он отнесся к нему нисколько не сочувственнее: «Мой милый Лайонел, твои письма, в которых ты рассказываешь о несчастных обстоятельствах романа твоей сестры Ханны Майер, разбивают нам сердце. Можешь себе представить наше состояние… ничто не может быть более пагубным для нашей семьи, для нашего процветания… для нашего доброго имени и для нашей чести, чем такое решение, Боже сохрани. Не хочу даже упоминать об этом. Отказаться от нашей религии, религии нашего [отца] раввина Майера [Амшеля] Ротшильда, да благословенна будет его память, от религии, которая, благодарение Богу, так нас возвеличила».

Впрочем, Джеймс с самого начала не питал иллюзий относительно того, что ему удастся во второй раз помешать племяннице. Дело было не в том, что ему недоставало патриархального авторитета Натана; в своем завещании Натан особо оговорил, что его младшие дочери имеют право выходить замуж только с согласия матери и братьев, а в случае разногласий решающее слово остается за его братьями. Настоящим препятствием стало то, что финансовые санкции, которые могли бы подкрепить запрет, оказались недостаточным сдерживающим средством. По смерти отца Ханна Майер получила 12 500 ф. ст. — а до того получила столько же по достижении совершеннолетия, а также еще 50 тысяч ф. ст., которые были вложены в семейный банк под 4 % годовых. Если бы она вышла замуж с согласия родственников, получила бы еще 50 тысяч ф. ст. в приданое; но, очевидно, она считала, что сможет обойтись и без этих денег. Джеймс посоветовал племянникам сообщить о намерениях Ханны дяде Соломону, но сомневался, сумеет ли Соломон «достичь в данном вопросе больше меня». Он также вызвался приехать в Лондон до 20 февраля, чтобы попытаться лично разубедить племянницу.

«Конечно, — мрачно писал он, — я не могу ручаться за успех своей поездки и не знаю, какое впечатление она произведет на публику, а также обратит ли Ханна Майер внимание на наш добрый совет, поскольку она прекрасно понимает, что единственной целью нашего приезда в Лондон служит попытка расстроить ее любовную интрижку. Я более склонен полагать, что ввиду независимого характера девушки мы, вероятно, лишь ожесточим ее еще больше, а не убедим ее бросить эту злосчастную любовь. Однако я ничего больше не желаю, чем благополучия нашей семьи, и ничто не помешает мне приехать в Лондон… я крайне озабочен».

На самом деле приступ болезни помешал Джеймсу приехать в Англию. Вместо этого он предложил, чтобы Ханна Майер, под присмотром матери, приехала к нему в Швейцарию, где он поправлял свое здоровье. Однако предполагаемое «отвлечение внимания» опоздало. В тот самый день, когда Джеймс послал приглашение, состоялась свадьба в церкви Св. Георгия на Ганновер-сквер. Из родственников невесты на церемонии присутствовал только ее брат Нат; мать проводила невесту лишь до церковных ворот. Через несколько недель скандал попал на страницы «Таймс»: «Достоверно известно, что условием брака мисс Ротшильд с достопочт. м-ром Фицроем стал ее переход в христианство. Это первый случай, когда член семьи Ротшильд отказывается от веры своих отцов; данное обстоятельство произвело глубокое впечатление в их родном городе [Франкфурте], где Ротшильды славятся своей приверженностью иудаизму. Говорят, что дяди невесты выражают свое крайнее недовольство браком, вследствие которого потребовалось сменить веру».

Последняя фраза была явным преуменьшением. «Не скрою, — писал из Парижа разъяренный Джеймс, — после статьи о Ханне Майер я так заболел, что мне не хватило сил взять перо и самому написать обо всем. Она, к сожалению, опозорила всю нашу семью и причинила нам непоправимый вред… Ты уверяешь, мой милый Нат, что она обрела все, кроме религии. Однако я считаю, что [религия] означает все. Вера определяет наше благосостояние и наше благополучие. Поэтому мы должны стереть ее из нашей памяти… больше никогда в жизни ни я, ни другие члены семьи не будем ни видеться с ней, ни принимать ее у себя. Желаем ей всего наилучшего и стираем ее из нашей памяти, как будто ее никогда не было».

Даже родная мать Ханны Майер разделяла эти чувства. «Первые впечатления и сожаления, испытанные в связи с недавней свадьбой, — писала она сыну Нату, — превосходит лишь желание избежать сходных обстоятельств, которые так противоречат нашим обычаям и склонностям». Хотя она признавалась, что «будет очень рада получать ежедневные сводки о семейной жизни, а также другие известия, которые меня сильно волнуют, если появятся новости от той особы, которая до сих пор мне небезразлична», хотя «эта особа» безвозвратно «отделилась от меня». Нат — и только он один — остался на стороне Ханны Майер. В июльском письме Джеймсу он уверял, что его сестра всего лишь «вышла за христианина в христианской стране». Ответ, которого удостоил его дядя, заслуживает того, чтобы привести его подробно, так как он проливает свет на отношение старшего поколения к этому вопросу. «С самого начала, — бушевал Джеймс, очевидно давно копивший гнев, — я предсказывал, что… это прискорбное происшествие… расколет нашу семью, и могу тебе сказать, что из-за случившегося мне так плохо, что… я могу его не пережить».

«Я хотел бы знать, на что еще способна особа, отказавшаяся от собственной веры и публично объявившая, что с пятнадцати лет она ни о чем другом и не помышляла… Мой милый Нат, и как твой друг, и как твой дядя хочу высказать тебе свое откровенное и честное мнение… Мы решили, что, пока Всевышний дарует нам хорошее здоровье, ни мы, ни мои дети больше не станем общаться с Ханной Майер, потому что дело не только в том единственном ее поступке [, который привел нас к такому решению], но во многом, чему я могу посвятить бесчисленные страницы».

Отчасти доводы Джеймса относились к структуре власти внутри семьи и послушанию, с каким младшее поколение обязано относиться к старшим:

«Какой пример видят наши дети, если девушка говорит: „Я выйду замуж против воли родных?“ Сейчас я даже не принимаю в расчет вопрос веры… И что же, после всего прикажешь мне привечать и занимать такую девушку, как будто ничего не произошло? Зачем моим детям или детям моих детей слушать родителей, если ослушников не наказывают?»

И все же «главным вопросом», как он выразился, была «религия»: «Я и остальные члены нашей семьи… всегда с самого раннего детства внушали отпрыскам, что их любовь должна ограничиваться членами семьи, что их привязанность друг к другу не позволит им даже помыслить о том, чтобы жениться на ком-то, кроме члена семьи, чтобы состояние оставалось в семье. Кто даст мне гарантию, что мои собственные дети поступят так, как я им велю, если они видят, что никакого наказания не последовало? Что, если моя дочь после замужества скажет: „Я несчастна, потому что я не вышла за герцога, хотя у меня достаточно денег, чтобы это сделать… с другой стороны, несмотря на то, что эта женщина отказалась от своей веры, и несмотря на то, что [она] вышла замуж против воли родных, тем не менее [родственники] ее принимают. Значит, со мной поступили бы так же?“ Ты в самом деле думаешь, что все тщательно задуманные планы [осуществятся] — то есть Майер женится на дочери Ансельма, дочь Лайонела выйдет замуж за юношу из другой ветви семьи, чтобы большое состояние и имя Ротшильдов и далее было в почете и передавалось [будущим поколениям] — если этому не положить конец?»