class="p">Портрет

Я насильно вдвинута в эту тяжелую раму.

Я красивым пятном вишу на стене.

Здесь я переживаю странную драму —

в этой комнате, в этом городе, в этой стране.

Меня создал художник, списывая с нарядной дамы

мертвой, только говорить и двигаться умела она.

А я живая, с понимающими и видящими глазами,

но на безмолвие и неподвижность обречена.

Кто дал ему право на это, дал живые тона и краски

Знает ли он, как кровь моя кипит на холсте?

Он при мне обо мне говорил нелепые сказки

про любовь, про искусство, о недосягаемой их высоте.

Все это бред. Сам художник не верил в это.

Был он жесток и лжив. Но умел творить чудеса.

Вот и создал меня. Я живу – которое лето! —

Я смотрю на все, не в состояньи закрыть глаза.

Я кляну его, ночью не давая ему покоя.

Он кошмарные видит сны, предо мной ощущая вину.

Я – его вдохновенье, двигаю его послушной рукою.

Все же он спит, а я никогда не усну.

Мне годами висеть в этой тяжелой раме.

Он умрет, а я еще долго буду жива,

сотворенная им в трепетной красочной гамме,

с неподвижной рукой, лежащей на кружевах.

Каменный ангел

Он стоит где-нибудь в парке Нью-Йорка,

слепыми глазами глядя зорко

на город, не отрывая каменных рук от тела,

которое когда-то любить и летать хотело.

Но стало каменным. Вокруг суетятся люди,

сжимая кулаки, выпячивая груди.

На следующий день у них снова войны:

Ближний, Дальний Восток – все неспокойно.

Ангел стоит лицом к Нью-Йорку.

Снег пошел, намел снеговую горку.

Горько окаменеть и молчать о вере,

когда вершат молебны живые пантеры,

когда ни летать, ни трубить победу,

когда воскресенье похоже на среду,

когда не поймешь: свадьбы иль панихиды?..

Говорят об ангелах бойкие гиды.

Вот музеи, театры, соборы —

по ним гуляют праздные взоры.

А снег идет. И война уже неизбежна.

Ангел каменный улыбается нежно.

На палитре художник мешает краски,

а детям в школах надевают костюмы и маски,

клоуны-фокусники тасуют странные карты,

в которых победы, жертвы, азарты…

Каменный ангел стоит. В парке бегают детки.

Март. Птичка поет весну, прыгая с ветки на ветку.

Март 2003

О городе

Лето надвигается всем своим пеклом,

затянутыми шторами, закрытыми жалюзи.

Все покроется жаркой влагой,

горячим июльским пеплом,

а солнце будет сжигать, как его ни проси.

Но довольно об этом. Лучше поговорим о

Городе. Как угодно – так его назови:

хочешь – Афинами, а хочешь – Римом,

захлебнувшимся когда-то в Нероновой крови.

Но нет. Большая Центральная Станция, милый, —

не Афины и не древний иль современный Рим.

Здесь совершенно иначе вытягивают жилы:

Нью-Йорк по-иному незабываем и неповторим.

В Город идут все, алчущие движенья и шума.

Город любит толпу и разглагольствует о себе

перед многоликими, вышедшими из темного трюма —

он перед ними возвышается до небес.

Знаешь, в этом Городе, совершенно особом,

сталь, и цемент, и головокружительное стекло,

и от электрического света и небоскребов

исходит чувственное, удушливое тепло.

Но съевшие с Городом пуд или несколько соли

по фасадам карабкаются куда-то вверх,

не испытывая страха и ни малейшей боли,

нередко срываясь и падая на глазах у всех.

Город не сыт. Ненасытна его утроба.

Дни превращаются в тяжкий каменный миг…

Но вот Олег Ильинский смотрит на фасад небоскреба

и пишет свой легкий графический стих.

1996

«Может, в этом есть нечто странное…»

Владимиру Агеносову

Может, в этом есть нечто странное:

письма пишу в разные страны я,

разным людям пишу я разное

и письма их ко мне праздную.

Боже мой, как все волнующе!

Прошлое, настоящее, будущее —

в рифму, в строчку и в строчечку:

сын родился, выросла дочечка…

Что мне до этого? Что мне до этого!

Все эти строчки – они не поэтовы.

Но нет. Мне житейское варево,

будто на небе великое зарево.

Малое все – велико одинаково.

Все именую в жизни Итакою.

Вместе плывем. И поэтому

все вдохновляет. Все здесь поэтово.

«Много дней сижу я над книгами…»

Много дней сижу я над книгами,

читая чужие стихи, бормоча чужие слова.

Мне бы справиться с ними – крылами, веригами,

играми в жизнь, покуда она у поэтов жива.

Только б книгу сложить – кирпич за кирпичиком,

выбрать у каждого неповторимо свое:

этот – с жестом лихим, та – с красивейшим личиком —

их страстная история? Или просто – наше житье

претворяется вновь, притворяется зверем, святошею…

Друг, а кистью сумеешь изобразить

этого в ритме стиха, ту с рифмованной ношею?

В слове можно заставить их быть.

Книга поэтов, живших когда-то за морем —

океаном, туманом, за самым за краем земли.

Пела и я у костра в шумном и пестром их таборе,

покуда мы вместе дорогою длинною шли.

«В тот первый ряд – нет, не иду…»

В тот первый ряд – нет, не иду.

Другие за меня прильнут к светилам.

Тружусь я в одиноком, но в своем саду —

все остальное – не по силам.

Да этот первый ряд – каприз и спесь