И. Тургенев

Я вдруг почувствовал, что не увидеть Веру перед отъездом — это огромное и, может быть, непоправимое несчастье. Это желание выросло во мне до мучительных размеров. Весь остаток дня я томился и грустил, а когда вышел на улицу, луна уже стояла над нашими поветями, большая, серебряная, чистая. А небо было ясное, светлое, а вечер — теплый и тихий. Косые тени легли на дорогу, и воздух был настолько чуток, что из соседнего селения доносились до нас возгласы девушек на околице. Вскоре все приняло на селе отпечаток легкой сказочности. В такие вечера и гармоника звучит иначе, и шепот девушек за углом, и ржание загулявшегося жеребенка. Я был растроган до слез, и мне чудилось, что, если я не увижу Веру, сердце мое разорвется. Ее певучим вкрадчивым голосом, казалось, напоен был воздух.

Несколько минут спустя я сидел с непринужденным видом у Прасковьи Михайловны, хмурился и подчеркнуто строгим голосом говорил:

— А чего мне здесь жалеть? Здесь меня ничто не трогает… Раз я задумал учиться, то уж ничто не остановит, даже если бы что и могло остановить. Нет, остановить меня ничто не может. Теперь только и думаю об ученье, честное слово… Если бы даже что и трогало, все равно не остановит…

Я намеренно зевал и прикрывал рот ладонью. Видно, делал это я не очень удачно, видно, я выдавал невольное свое внутреннее волнение, потому что добрая учительница с выражением соболезнования на лице сказала мне:

— Конечно, тебе ничто не мешает учиться… А теперь пойдем к Вере в сад, простимся с ней. Может быть, век не увидишься… со знакомой.

Сердце мое перестало биться. Я отвел взор в угол и ответил сдавленным голосом:

— Сантименты эти не по мне, зачем с каждой прощаться?

Учительница с материнским сожалением вздохнула.

— Как хочешь, — сказала она, — Вера обидится.

— Хорошо, тогда придется согласиться. Я не хочу оставлять по себе неприятных воспоминаний.

Прасковья Михайловна вошла в палисадник к Вере и поглядела через открытое окно в ее комнату. Потом позвала Веру. Никто не отозвался. Тогда мы прошли в сад, полный теней, яблочных ароматов и вечерней свежести. Сад был очень большой, совершенно заброшенный, вернее сказать, дикий. Вдоль изгороди росла густая стена акаций, черемухи и сирени, в защиту от воров. Бывало, мы умудрялись пролезать сквозь эту чащу, пока поп не завел себе злую собаку, которую он ночью пускал вдоль проволоки, протянутой у забора. Эта собака вселяла в нас ужас, воровство прекратилось. И долго та собака тревожила воображение ребят. Все были убеждены, что она «ученая» и «за версту вора чует». А на самом деле собака та была старая, глупая, слепая, все время спала и вскоре издохла. Иногда сам поп караулил сад, но чаще это делал церковный сторож, бродя вдоль изгороди и стуча в колотушку.

Мы брели под яблонями по густой и нежной траве, то и дело наступая на спелые яблоки. Вдали маячила вся в белом Вера. Она собирала яблоки в передник, часто наклонялась а тихо пела. Она подлетела к нам, как огромная птица, лавируя между яблонями, и вдруг радостно, звонко и шумно поцеловалась с Прасковьей Михайловной. Мне показалось, что свод небес раздвинулся и неземная музыка наполнила все сады вселенной. Она подошла ко мне и предложила взять яблоко самому из фартука. Я не знал, что делать мне с рукой. Тогда она взяла ее и сама положила в передник. Я наскоро выхватил из него первое попавшееся яблоко, но задел черенком его о кружево платья и поневоле коснулся горячей руки девушки. Долго потом я не мог из-за такого пустяка успокоиться. Разумеется, я молчал, чтобы не выдать свое волнение. Я слушал, не вдаваясь в смысл ее речей. Звуки ее голоса властно входили в мое сердце, распахнутое им навстречу. Оживленная ее бодрость увлекала и старушку. Все вокруг Веры задышало свежестью, молодостью, счастьем. Да и как могло быть иначе? Этот лунный свет, тихий и ласковый, эта прощальная ночь, полная молодых желаний, этот старый запущенный сад, весь заросший и заглохший, эта добрая старушка с трогательным ее сожалением ко мне, эта чудесная девушка о ласковой вкрадчивостью задушевного голоса, с соблазнительной откровенностью наивной молодости, с внутренним трепетом неясных чувств — они растрогали бы и каменное сердце.

Наконец, она обратилась ко мне, кажется, с таким вопросом: почему я мечтаю о городе?

Я ответил сиплым голосом:

— А чего мне жалеть? Меня здесь ничто не трогает… Если бы даже что-нибудь и трогало, все равно не остановит. Меня покорила жажда народного образования…

— Такой молодой, а какой уже ученый, — вздохнула она с сожалением, которое перевернуло во мне всю душу. — А я страшно не любила зубрежку. Учебники вызывают во мне тошноту и, когда я уезжала сюда, я нарочно оставила их у тети под диваном в пыли… Посидите там, милые… испытайте, что значит скука.

Около полуночи, когда церковный сторож отбил положенные часы, старушка заторопилась домой.

— Старые кости захотели в гости, — сказала она, — я пойду, мне спать пора, а вы погуляйте. Золотое время — молодые годы.

Я последовал за ней.

— А у вас кости разве тоже ломить будет? — спросила Вера удивленно. — Вы так рано ложитесь или боитесь сырости?

Сырость, — сказала тоже! Не успевал сходить снег, а я уже, бывало, босым выбегал на улицу. Но, застигнутый таким вопросом врасплох, я ответил:

— У вас здесь, видно, никогда не просыхает. Какие негигиенические места…

И вознося внутреннее благодарение темноте, скрывавшей мою глупость, я решительно последовал за старушкой… последовал со страхом, с сожалением, со скорбью, думая о том, что все пропало, что наедине с Верой не остаться мне больше никогда в этом чудном саду. Но Вера сказала серьезно:

— Когда бывает особенно сыро, я ухожу в шалаш. Могли бы и вы туда спрятаться на худой конец, если боитесь насморка.

Мир опять стал просторен для меня, и я ответил:

— В шалаш — это другое дело. В шалаш, пожалуй можно. Все-таки убежище.

Зачем мне оно, это убежище? Зачем надо было лезть в шалаш, когда над нами висела луна, как невеста, обливая деревья матовым светом, когда ночная тишина, обворожительная и ласковая, обнимала сад со всех сторон, когда воздух был тепел и напоен запахом антоновки и аниса? Зачем надо было лезть в темный шалаш? Зачем надо было лезть в шалаш, в котором было тесно, темно и душно, зачем, скажите на милость? А кто знает! Я ненавидел этот