Я вскрикнул от ужаса. Меня отшвырнуло назад. Но хотя теперья различал знакомую фигуру и древний силуэт его лица в терновом венце, лицо всеравно увеличивалось в размерах; удивительно нечеткое, оно опять склонилось надомной и внезапно чуть не удушило меня своим безмерным, всеподавляющим весом.

Я закричал. Беспомощный, невесомый, я не мог дышать. Якричал так, как не кричал за все мои жалкие годы, мой вопль вытеснил даже рев,забивший мне уши. Но видение продолжало надвигаться – огромная, давящая,неотвратимая масса, что когда-то была его лицом.

– О Господи! – заорал я изо всех сил, оставшихся в моихпылающих легких. В ушах шумел ветер.

Что-то с такой силой ударило меня по голове, что у менятреснул череп. Я услышал его треск. Я почувствовал всплеск крови.

Я открыл глаза. Я смотрел вперед. Я находился по другуюсторону часовни – распростерся у покрытой штукатуркой стены, бессильно раскинувноги; руки болтались, голова горела от боли в месте сотрясения, в том месте,которым я ударился о стену.

Лестат ни разу не шелохнулся. Я знал, что он не виноват.Можно было мне это не объяснять. Не он отбросил меня назад. Я перевернулся,упал ничком и подложил руку под голову. Я знал, что вокруг меня топчутся чьи-тоноги, что рядом Луи, что подошла даже Габриэль, и также я знал, что Мариусуводит Сибил и Бенджамина.

В звенящей тишине я слышал только тонкий, резкий смертныйголос Бенджамина:

– Но что с ним случилось? Что случилось? Блондин его нетрогал. Я видел. Этого не было. Он не...

Пряча мокрое от слез лицо, я прикрыл дрожащими рукамиголову, и никто не видел мою горькую улыбку, хотя всхлипы слышали все.

Я плакал и плакал, долго, а потом постепенно, как я иожидал, рана на голове начала затягиваться. Злая кровь поднялась к поверхностикожи и, зудя, оказывала мне свою злую поддержку, сшивая плоть, как исходящий изада лазерный луч.

Кто-то передал мне салфетку. От нее слабо пахло Луи, нополной уверенности у меня не было. Прошло много времени, прежде чем я наконецсжал ее и стер с лица кровь. Минул еще час, час тишины, – поскольку многиеиз уважения выскользнули из часовни, – прежде чем я перевернулся, поднялсяи сел у стены. Голова больше не болела, рана исчезла, присохшая кровь быстроосыпалась. Я долго и тихо смотрел на него.

Мне было холодно, одиноко и плохо. Чужие бормотания непроникали в мое сознание. Я не замечал ни жестов, ни передвижения окружающих.

В святая святых моей души я перебрал, по большей частимедленно, подробно, все, что видел, все, что слышал, – все, что я тебездесь рассказал.

Наконец я поднялся. Я вернулся и посмотрел на него.

Габриэль что-то сказала. Что-то резкое и грубое. Я неслышал, что именно. Я слышал звук, интонацию, как будто ее старинныйфранцузский язык, так хорошо мне знакомый, стал новым для меня наречием.

Я встал на колени и поцеловал его волосы.

Он не пошевелился. Он не изменился. Я ни секунды не боялся ини на что не надеялся. Я еще раз поцеловал его в щеку, поднялся, вытер пальцысалфеткой, которую до сих пор сжимал в руке, и вышел.

Кажется, я долгое время простоял в оцепенении, а потомкое-что вспомнил, вспомнил, что Дора давным-давно говорила, будто на чердакеумер ребенок, рассказывала о маленьком призраке и о старой одежде.

Уцепившись за это воспоминание, крепко сжимая его, я смог подтолкнутьсебя к лестнице.

Там мы с тобой через некоторое время и встретились. Теперьты знаешь, к лучшему или к худшему, что я увидел – или чего не увидел.

Итак, моя симфония окончена. Давай я поставлю свое имя.Когда ты закончишь переписывать, я подарю свой экземпляр расшифровки Сибил. И,наверное, Бенджику. А с остальным можешь делать что хочешь.

Это не эпилог. Это последняя глава повести, которую я считалзавершенной. Я дописываю ее своей рукой. Она будет краткой, поскольку обо всем,что важно, я уже рассказал и остается лишь изложить некоторые голые факты.

Возможно, позже у меня найдутся подходящие слова, чтобыяснее описать, до какой степени я обессилел после всего, что случилось, но покачто я могу это лишь констатировать.

Поставив подпись на копии, так тщательно записанной Дэвидом,я не ушел из монастыря. Было слишком поздно.

За разговорами прошла вся ночь, и мне, перевозбужденномупосле описанных мной Дэвиду событий, пришлось удалиться в одну из потайныхкирпичных комнат здания, показанных мне Дэвидом, место, куда когда-то заточилиЛестата; никогда еще я до такой степени не выматывался, и с восходом солнцамоментально погрузился в сон.

С наступлением сумерек я поднялся, расправил одежду ивернулся в часовню. Я опустился на пол и поцеловал Лестата с нескрываемойлюбовью, как прошлой ночью. Я никого не замечал и даже не знал, кто тамприсутствовал.

Поверив Мариусу на слово, я вышел из монастыря, омытыйфиолетовым светом раннего вечера, доверчиво скользя глазами по цветам, иприслушался, чтобы аккорды сонаты Сибил привели меня в нужный дом.

Через несколько секунд я услышал музыку, далекие, но быстрыефразы «Аппассионаты», первой части знакомой песни Сибил.

Она звучала с непривычной звонкой четкостью, с новойапатичной интонацией, придававшей ей властный, рубиново-красный оттенок,понравившийся мне с первого звука.

Значит, я не напугал свою девочку до потери рассудка.Значит, с ней все в порядке, она благоденствует и, возможно, влюбляется, какмногие из нас, в сонную душную прелесть Нового Орлеана.

Я немедленно поспешил к указанному месту и, не успев дажеощутить ветер, оказался перед огромным трехэтажным красным кирпичным домом вМетэри, предместье Нового Орлеана, обладавшем, несмотря на близость к городу,чудесной атмосферой уединения.

Как и говорил Мариус, этот новый американский особняк совсех сторон окружали гигантские дубы, а французские двери с чистыми блестящимистеклами были настежь распахнуты навстречу раннему ветру.

Мои ноги ступали по длинной мягкой траве, а из каждого окналился роскошный свет, такой дорогой сердцу Мариуса, как лилась и музыка«Аппассионаты». В настоящий момент она с удивительной грацией переходила ковторой части, Andante con motto, которая сначала обещает быть более спокойнымфрагментом произведения, но быстро присоединяется к общему безумию.