Среди них я нашел милую страдалицу, святую Риту, в черномоблачении и белом апостольнике, со страшной, жуткой ссадиной на лбу, зияющей,как третий глаз. Была там и очаровательная, улыбающаяся святая Тереза из Лизьо,Маленький Цветок Иисуса с распятием и букетом роз в руках.

Поодаль стояла святая Тереза Авильская, вырезанная издерева, с тонкой работы росписью, поднявшая глаза к небесам, настоящий мистик,а в руке – перо, характеризующее ее как доктора богословия. Были там и святойЛюдовик с короной Франции, и, конечно, святой Франциск в скромной коричневоймонашеской рясе, собравший вокруг себя прирученных животных, и другие, чьихимен я, стыдно признаться, не знаю.

Но даже больше, чем статуи, беспорядочно расставленные покомнате как хранители старой священной истории, меня поразили картины на стене,изображавшие восхождение Христа на Голгофу. Кто-то развесил их в надлежащемпорядке, может быть, еще до того, как мы вошли в мир этого дома.

Я догадывался, что они написаны маслом по меди, в нихприсутствовал стиль Возрождения – конечно, имитация, но имитация того рода,которую я нахожу нормальной и люблю.

Страх, затаившийся во мне за все счастливые недели,проведенные в Нью-Йорке, немедленно всплыл на поверхность. Нет, не столькострах, сколько ужас.

Господи, прошептал я. Я повернулся и поднял глаза к лицуХриста на распятии, висевшем высоко над головой Лестата.

Мучительный момент. Я думаю, на резное дерево наложилосьизображение с Плата Вероники. Я уверен. Я снова оказался в Нью-Йорке, где Дораподняла Плат повыше, чтобы мы могли его рассмотреть.

Я увидел его темные, прекрасно оттененные глаза, идеальнозапечатленные на ткани, словно они составляли ее часть, но ни в коем случае невпитались в нее, темные полоски его бровей и над спокойным, безропотнымвзглядом – ручейки крови, текущие от терновых шипов. Я увидел его полуоткрытыегубы, словно он мог говорить вечно.

Я резко осознал, что с далеких ступеней алтаря на меняустремлены ледяные серые глаза Габриэль, я запер мысли, а ключ проглотил. Я недам ей трогать ни меня, ни мои мысли. Я ощетинился и настроился враждебно поотношению ко всем, кто собрался в комнате.

Потом пришел Луи. Он очень обрадовался, что я не умер. Онхотел кое-что сказать. Он знал, что меня волнует, и сам нервничал из-заприсутствия чужаков. Он выглядел, как и прежде, аскетом, одевался в изношенныечерные наряды прекрасного покроя, но невыносимо пыльные. Его рубашка до того истончилась,что больше напоминала эльфийскую пряжу-паутину, чем настоящую ткань и кружева.

– Мы впускаем их, потому что в противном случае они кружатнеподалеку, как шакалы, и не уходят, – оправдывался Луи. – А так онизаходят, смотрят и убираются. Ты знаешь, чего они хотят.

Я кивнул. У меня не хватило мужества признаться ему, что и яхочу того же. Я так и не заставил себя забыть об этом ни на минуту, несмотря навозвышенность того, что стряслось со мной после нашего разговора в последнююночь моей прошлой жизни. Я хотел его крови. Я хотел выпить ее. Я спокойно далЛуи это понять.

– Он тебя уничтожит, – прошептал Луи, моментальнокраснея от ужаса. Он вопрошающе посмотрел на Сибил, прижавшуюся покрепче к моейруке, и на Бенджамина, изучавшего его пылающими энтузиазмом глазами. –Арман, нельзя так рисковать. Один из них подошел слишком близко. И былраздавлен. Быстрым, автоматическим движением. Но его рука, как оживший камень,разорвала смельчака на кусочки прямо на полу. Не подходи к нему и даже не думай.

– А Старейшие, сильнейшие, они никогда не пробовали?

Заговорила Пандора. Она все время наблюдала за нами, держасьв тени. Я и забыл, как она прекрасна – сдержанной, первозданной красотой.

Длинные густые коричневые волосы были зачесаны назад,образуя тень за тонкой шеей. Она казалась глянцевитой и хорошенькой, потому чтовтерла в лицо темное масло, чтобы больше походить на человека. Глаза оставалисьдерзкими, горящими. Она обняла меня с бесцеремонностью женщины. Она тожеобрадовалась, что я жив.

– Ты знаешь, кем стал Лестат, – умоляюще сказалаона. – Арман, это очаг силы, никому не ведомо, на что он способен.

– Но, Пандора, неужели ты никогда об этом не думала? Неужелитебе никогда не приходило в голову выпить крови из его горла и отыскать образХриста? Ведь внутри его хранится неопровержимое доказательство того, что он пилБожию кровь!

– Арман, – сказала она, – Христос никогда не былмоим богом. – Так просто, так возмутительно, так беспрекословно.

Она вздохнула, но лишь от беспокойства за меня. Онаулыбнулась.

– Я бы не стала знакомиться с твоим Христом, если бы оноказался внутри Лестата, – мягко сказала она.

– Ты не понимаешь, – ответил я. – С ним что-тослучилось – случилось, пока он уходил к этому духу, Мемноху. А вернулся он сПлатом. Я его видел. Я видел его... силу.

– Ты видел иллюзию, – доброжелательно сказал Луи.

– Нет, я видел силу, – ответил я. Через мгновение я самусомнился в себе. Длинные коридоры истории вились как назад, так и вперед, яувидел, как бросаюсь в темноту с одной-единственной свечой в поисках написанныхмною икон. И вся тривиальность, вся безнадежность ситуации сразили мою душу.

Я осознал, что напугал Сибил и Бенджика. Они не сводили сменя глаз.

Я обнял их обоих и притянул к себе. Перед тем как прийтисюда, я поохотился, чтобы набраться побольше сил, и знал, что у меня приятнотеплая кожа. Я поцеловал Сибил в бледные розовые губы, а Бенджика в лоб.

– Арман, ты меня бесишь, правда бесишь, – заявилБенджи. – Ты никогда мне не говорил, что поверил в этот Плат.

– А ты, маленький мужчина, – сказал я приглушеннымголосом, чтобы не устраивать спектакля на публике, – ты сам не заходил всобор, когда его там выставляли?

– Заходил. И скажу тебе то же, что и прекрасная леди. –Он, разумеется, пожал плечами. – Он никогда не был моим богом.

– Смотрите, рыщут, – тихо сказал Луи. Он исхудал ислегка вздрагивал. Он пренебрег своим голодом, чтобы прийти и встать на своювахту. – Лучше я вышвырну их отсюда, Пандора, – продолжил он голосом,не способным вселить страх даже в самую робкую душу.

– Пусть увидят то, зачем пришли, – хладнокровно, едваслышно ответила она. – Возможно, им недолго придется радоваться своемуудовлетворению. Они осложняют нам жизнь, они нас позорят, они не приносятпользы никому – ни живым, ни мертвым.