были разосланы генеральным викарием по всем графствам для исполнения под страхом наказания. Преобразование проводилось постепенно, рядом дальнейших предписаний короля. Хождение на богомолья было запрещено, огромное число праздников сокращено, почитание икон и мощей порицалось в словах, представляющих почти копию протеста Эразма. Его горячий призыв к переводу Библии, стихи которой ткач мог бы повторять за своим челноком, а пахарь — петь за плугом, был, наконец, услышан. В начале министерства Норфолка и Мора, король, запрещая обращение лютеранского перевода Тиндаля, обещал новый английский перевод Священного Писания; но в руках епископов работа затянулась.

Как предварительная мера на английский язык были переведены символ веры, молитва Господня и десять заповедей; каждый учитель и отец семьи должен был учить им своих учеников и детей. Но перевод епископов все еще не был готов; тогда, отчаявшись в его появлении, другу архиепископа Кранмера Майлсу Ковердэлу поручили пересмотреть и исправить перевод Тиндаля; изданная им Библия вышла в 1538 году под покровительством самого Генриха VIII. Уже на ее заглавном листе была изображена история королевского верховенства. Вся Англия должна была считать новое обоснование религиозной истины даром не церкви, а короля. Генрих VIII на троне передал Священную книгу Кранмеру, прежде чем Кранмер и Кромвель смогли раздавать ее толпе священников и мирян.

Прения об упразднении монастырей были первым случаем сопротивления, с которым встретился Кромвель, и некоторое время оставался единственным. Англия молча следила за ходом великого переворота, ниспровергавшего церковь. При всех предшествующих реформах, при споре о папских вымогательствах и суде, при преобразовании церковных судов, даже при ограничении законодательной независимости духовенства народ в целом стоял на стороне короля. Подчинению духовенства, ущемлению церковной проповеди, упразднению монастырей масса народа не сочувствовала. Только из отдельных показаний королевских шпионов создается понятие о злобе и ненависти, скрывавшихся за этим молчанием. Это было молчание, вызванное террором.

До возвышения Томаса Кромвеля и после его падения царствование Генриха VIII отличалось не большими деспотизмом и жестокостью, чем вообще его время. Но годы управления Кромвеля представляют единственный период в нашей истории, который заслуживает названия, данного людьми управлению Робеспьера. Это был английский террор, при помощи которого Кромвель влиял на короля. Кранмер впоследствии выставлял его перед Генрихом VIII «человеком, который был предан только Вашему величеству, который, на мой взгляд, любил Ваше величество не меньше, чем Бога». Но отношение Кромвеля к королю было не только полной зависимостью и безусловной преданностью. «Он был так бдителен, — прибавлял примас, — что охранял Ваше величество от всех измен; немногие из них были так тайно задуманы, чтобы он не открывал их с самого начала». Подобно всем Тюдорам, Генрих VIII не боялся открытой опасности, но был страшно чувствителен к малейшему дуновению скрытой измены. На этом внутреннем страхе Кромвель и основывал свое влияние.

Едва он стал министром, как по всей стране рассыпалась масса шпионов. Уши его были открыты для тайных доносов. Рассказы о происках и заговорах носились в воздухе, а раскрытие и подавление каждого из них усиливали влияние Кромвеля на короля. При помощи террора господствовал он над королем, при помощи того же террора властвовал над народом. В Англии, согласно отзыву Эразма о том времени, людям казалось, «будто под каждым камнем скрывается скорпион». Исповедь не имела тайн для Кромвеля. До его уха доходили беседы людей с их ближайшими друзьями. «Праздные слова», ропот сердитого аббата, бред лунатичной монахини, по яростному замечанию вельмож при его падении, истолковывались как измена. Безопасность была возможна только при условии молчания. «Друзья, привыкшие писать и присылать мне подарки, — говорил Эразм, не шлют мне теперь ни писем, ни подарков и ни от кого ничего не принимают из страха». Но даже это прибежище было запрещено законом, наиболее позорным из всех, когда-либо запятнавших книгу статутов Англии. Не только мысль считалась изменой, но людей заставляли раскрывать их мысли под страхом того, что само их молчание будет наказано как измена. Смелая и бессовестная политика Томаса Кромвеля разрушила всякое доверие к прежним основам свободы. Благороднейшие учреждения были обращены в орудия террора. Уолси до крайности искажал закон, но он не нападал открыто на свободу суда. Если он уклонялся от созыва парламента, то делал это потому, что считал его оплотом свободы. При Кромвеле давление на судей и присяжных сделало суды простыми выразителями воли короля; а когда даже эта тень правосудия оказывалась препятствием для кровопролития, в дело пускали парламент, проводивший один закон об опале за другим. «Его нужно судить по написанным им самим кровавым законам», потребовал Совет при его падении, и по странной случайности последняя несправедливость, которую он старался ввести для применения опалы, — осуждение человека без позволения ему оправдаться, — была совершена над ним самим.

Но как ни жесток был террор Томаса Кромвеля, он носил более благородный характер, чем террор во Франции. Он никогда не поражал бесцельно или по капризу и не унижался до мелких жертв гильотины. Его удары были действенны, потому что он выбирал жертвами благороднейших и лучших людей. Чтобы поразить церковь, он брал картезианцев, самых благочестивых и славных из английских духовных особ. Поражая знать, он обращался против Кертнэ и Полей, в жилах которых текла королевская кровь. Поражая гуманизм, он казнил сэра Томаса Мора. Но к его казням не примешивалась личная мстительность. Насколько можно судить по немногим рассказам, ходившим среди его друзей, он был великодушным и добросердечным человеком с приятными, мягкими манерами, сглаживавшими некоторую личную неуклюжесть, и постоянным в дружбе, что снискало ему много преданных сторонников. Но ни любовь, ни ненависть не могли совлечь его с пути. Ученик Маккиавелли не напрасно изучал «Государя».

Он возвел кровопролитие в систему. Отрывки из его бумаг показывают, с какой деловой краткостью он отмечал человеческие жизни среди прочих дневных заметок. «Далее, аббата Ридингского отослать на суд и казнь в Ридинг». «Далее, узнать волю короля касательно магистра Мора». «Далее, когда магистр Фишер и другой должны идти на казнь». Это полное отсутствие всякой страсти, всякого личного чувства и делает Кромвеля самой страшной фигурой в нашей английской истории. Он вполне верил в преследуемую им цель и просто прорубал себе путь к ней, как дровосек прорубает себе дорогу сквозь лес с топором в руке.

Выбор его первой жертвы доказал беспощадную последовательность, с какой он намерен был действовать. По общему мнению Европы, самым выдающимся англичанином его времени был сэр Томас Мор. Когда дело о разводе закончилось открытым разрывом с Римом, он молча удалился из министерства, но его молчаливое порицание значило больше, чем оппозиция менее известных противников. Для