Un jour, en 1923, je fus invité par M. Doumergue, Président de la Republique, à l’Elysée. Il voulait me connaître, car, pendant son séjour à Bordighera, en Italie, quelqu’un lui avait parlé de moi, lui avait lu quelques pages de moi. M. Doumergue me reçut fort aimablement, dans un salon tout rouge. Il me dit à un certain moment: «Je ne puis vous offrir qu’un vermouth. Je ne suis pas un Roi, l’étiquette républicaine m’oblige à la muferie. Un jour vous raconterez qu’un Président de la République Française vous a dit: «Il n’y a rien à écrire, pour un écrivain sur le Président. Nous sommes des personnages bien pâles. Le peuple français n’aime pas qu’on se distingue. Il hait tout ce qui ne lui ressemble pas». Je lui répondis: «Monsieur le Président, le peuple français ne vous ressemble guère. Hélas, oui, les Rois sont les Rois de tout un peuple, un Présidnet de la République ne représente que les petites gens. Et les petits évènements. L’histoire vous échappe etc.» Un jour etc.»

(Chamonix, 23 marzo 1948)

Некто М. Ф. Й. Темпль, молодой еврей из Северной Африки, прислал мне из Монпелье милое письмо, чтобы сообщить, что он воевал в Италии во французских частях генерала Жюэна, что он писатель, прочел «Капут» и возмущен глупыми (я нахожу их очаровательными) легендами, которые ходят обо мне. Вместе с письмом он прислал сборник стихов, изданный Эдмоном Шарло, и выдержки из статьи, во благо мое опубликованной им в «Журналь дэ Танжер». Вот несколько строк из этой статьи, они заставили меня посмеяться: «То, что М. (Малапарте) был на короткой ноге с послами и что его принимали короли, все это более чем естественно, если знать, что автор романа “Капут” служил дипломатом». М. Темпль так никогда и не узнает, как я ему благодарен за эти милые слова в мою защиту.

Однажды в 1923 году президент Французской Республики мсье Думерг пригласил меня в Елисейский дворец. Он захотел познакомиться со мной, поскольку во время его пребывания в Бордигере в Италии кто-то упомянул мое имя, да и он сам прочел несколько страниц моего текста. Мсье Думерг принял меня очень любезно в отделанном красным салоне. Во время беседы он вдруг сказал: «Я могу предложить вам только вермут. Я не король, республиканский этикет обязывает меня держаться просто. Однажды вы расскажете, что президент Франции сказал вам: “Вот, писателю нечего написать о президенте. Президент – фигура скорее бледная. Французский народ не любит тех, кто выделяется. Он ненавидит всех, кто на него не похож”». Я ответил ему: «Господин президент, французский народ мало похож на вас. Разумеется, если король – суверен всей нации, то президент, увы, представитель лишь малых сих. И влияет на события мелкого масштаба. Поэтому вы не делаете историю и т. д. Однажды и т. д.».

(Шамони, 23 марта 1948)

Je rencontre Max Dorian. Voilà quatorze ans que je ne le vois pas. Il m’invite prendre un verre, chez Fouquet. Nouis étions bons amis., en 1931, en 1933. Il travaillait chez Denoel, il faisait le service de presse pour les livres de L. F. Céline. Il venait de temps en temps chez Grasset. Puis, je fus arrété, condamné, déporté à Lipari. Pendant ma deportation il m’écrivait très souvent, m’envoyait des journaux, des revues. Puis ce fut la guerre, je le perdis de vue. Quand parut Kaputt en France, il publia sur moi quelques lignes stupides et méchantes dans un hebdomadaire de Nice: Midi. Je lui répondis vertement, et de même fit Henry Muller, dans Garrefour, qui avait été pris à partie par Dorian, sans aucune raison. Après cet incident, il m’écrivit très amicalement. Je ne lui gardais pas rancune de ses propos idiots et lâches, je suis tellement habitué à être trahi pas les amis! Nous nous asseyons à une table de Fouquet, comme si de rien n’était. Nous parlons de la pluie et du beau temps. Il me dit qu’il va partir pour l’Amérique, où sa femme l’attend. Et soudain il me dit: «Tu sais pourquoi je t’ai attaqué dans Midi?» Je lui réponds que je ne le sais pas. «Parce que tu étais heureux» me dit-il. Je le regarde étonné. «Es-tu sûr que j’étais heureux, à Paris, en 1931, 1933?» je lui demande. «Tu aimais une femme, elle était jolie» me dit-il «elle venait de l’Italie pour te rejoindre ici, quand elle partait elle pleurait. Elle était très jolie, tres douce». Je n’étais pas heureux à Paris, en ces années-là» je lui dis «je santais ce qui allait m’arriver, j’en avais le pressentiment. Je pleurais très souvent, sans aucune raison. Demande-le à Daniel Halévy, à Pierre Bossand Massenet, à Guehénno, à Henry Muller, à Sabatier, à mes amis d’alors, domande leur si j’étais heureux, en ce temps-là». «Je ne sais pas ce qui signife être heureux» me dit Dorian. «Et après tout, ce n’est pas un crime d’être heureux» lui dit-je. «Elle était très jolie» me dit-il «elle t’aimait beaucoup. Tu étais heureux».

Nous nous taisons un long moment. La salle de Fouquet est desert, tout le monde est sur la terrasse. Les voix font un bruit doux à travers les vitres. Ce sont des voix étrangères, roumaines, italiennes, espagnoles, américaines, des voix étrangères. Mais la voix de Dorian est française. Je n’aime pas entendre toutes ces voix éntrangères, à Paris. Je voudrais que Dorian me parle, de sa voix rapide, de sa voix française. Malgré tout, je l’aime. Je suis fidèle à l’amitié. Quand un ami me trahit, je demeure fidèle au souvenir de son amitié. Je ne peux pas le haïr, car son amitié m’était chère, car le souvenir de son amitié m’est cher. «Pourquoi m’as-tu ofensé?» je lui demande, «pourquoi m’as-tu calomnié? Tu sais bien que tout ce que tu as dit de moi était faux.» «Oui, je le sais» me répond-il «mais tu étais heureux. Et tu ne voyais pas que moi j’étais malheureux». «Tu es fou» lui dis-je. «Qui t’a dit que je suis fou?» me répond-il en me regardant fixement et rougissant «c’est vrai, j’ai faille devenir fou tout à fait. Ce n’est pas ma faute. Je ne le faisais pas exprès. Ma femme voulait m’abandonner. Tu ne me garde pas rancune?» «Non, je ne te garde pas rancune. Je te comprends.» «Veux-tu venir dîner demain soir chez moi? Il y aura les Troubetzko. Je voudrais que tu sois encore mon ami.» «Je suis ton ami. Tu le sais.» «Non. Tu n’aimes pas les hommes malheureux.»

Как-то я встретил Макса Дориана, с которым мы не виделись четырнадцать лет. Он пригласил меня принять по стаканчику «У Фуке». В 1931-м и 1933-м мы были добрыми друзьями. Он работал у Деноэля, писал отзывы на книги Л. Ф. Селина для прессы. Время от времени он появлялся в издательстве Грассе. Потом меня арестовали, осудили и депортировали на остров Липари. Во время моей ссылки он часто писал мне, присылал газеты и журналы. Потом началась война, и я потерял его из виду. Когда во Франции вышел роман «Капут», он опубликовал на страницах выходящего в Ницце еженедельника «Миди» несколько глупых и злобных заметок на мой счет. Я резко ответил ему, то же самое сделал Генри Миллер из журнала «Карфур» («Перекресток»), которому тоже досталось от Дориана ни за что ни про что. После того инцидента он написал мне очень дружественное письмо. Я не таил на него зла за те подлые, идиотские сплетни, я уже привык, что меня постоянно предают друзья! Мы уселись за столик в заведении Фуке как ни в чем не бывало. Поговорили о дожде и о нашем прекрасном прошлом. Он сказал мне, что собирается уезжать в Америку, где его ждет возлюбленная. Потом вдруг спросил: