– Почему нет, Габриэль? Все равно скоро заплачем. Возможно, уже вечером.

– Что будем брать с собой? – возвысила голос Анжелика, обращаясь к внуку. – Хочешь, возьмем волчок? Думаю, хочешь.

– Держи его в тепле, – машинально промолвила Габриэль.

– Моя дорогая девочка, стоит такая жара, что проще задохнуться, чем замерзнуть.

– Хорошо, мама.

– Проводи ее, – сказал Дантон. – Пока светло.

– Я не хочу.

– Идемте. – Люсиль рывком встала с кресла.

Анжелика ощущала легкое раздражение. За все эти годы ее дочь так и не научилась понимать, когда мужчинам необходимо побыть без женщин. Она не понимает или и впрямь не в силах сдержать недовольства всем происходящим? У двери Анжелика обернулась:

– Думаю, Жорж, мне незачем напоминать вам об осторожности?

Кивнув Камилю, она вывела молодых женщин из комнаты.

– Надо же, как он это делает, – заметил Дантон, глядя из окна, как сын большими прыжками пересекает Кур-дю-Коммерс, поддерживаемый с обеих сторон матерью и бабушкой. – Хочет перейти двор, не касаясь земли.

– Отличная идея, – сказал Камиль.

– У вас несчастный вид, Камиль.

– Приходил Луи Сюло.

– Понятно.

– Он намерен защищать дворец.

– Ну и глупо.

– Я сказал ему, чтобы приходил к вам, если передумает. Я поступил правильно?

– Рискованно, но морально не подкопаешься.

– Вы против?

– Не особенно. Видели Робеспьера?

– Нет.

– Если увидите, скажите, чтобы не болтался у меня под ногами. Сегодня вечером я не хочу, чтобы он был рядом. Я могу совершить что-нибудь оскорбляющее его деликатные представления о морали. – Он помолчал. – Теперь можно считать часы.

В Тюильри придворные готовились к церемонии королевского отхода ко сну. Они приветствовали друг друга заученными жестами, освященными веками. Только обладатели голубой крови могли принять королевские чулки, еще теплые от королевских икр. Только самым знатным вельможам дозволялось откинуть с кровати королевское покрывало. Чистокровные аристократы подавали – как делали до этого их отцы и деды – королевскую ночную сорочку и помогали Луи Капету облачить в нее белое до синевы дородное тело.

Они следовали за опущенными плечами короля, готовясь войти в спальню в порядке, который не менялся веками, но внезапно король обратил к ним бледное, встревоженное лицо и захлопнул дверь у них перед носом.

Аристократы стояли, переглядываясь, только теперь осознав чудовищность происходящего.

– Неслыханно, – шептали они.

Люсиль ободряюще коснулась руки Габриэль. В квартире было не меньше дюжины людей, на полу лежало оружие.

– Принеси еще свечей, – велел Дантон служанке Катрин, и та принесла, бледная, отводя глаза. На стенах и потолке заплясали новые тени.

– Могу я остаться, Габриэль? – спросила Луиза Робер, запахнувшись в шаль, словно мерзла.

Габриэль кивнула:

– Обязательно хранить оружие здесь?

– Обязательно. Только не трогайте его, женщины.

Люсиль пробралась к мужу в другой угол комнаты. Они о чем-то тихо заговорили. Затем она обернулась и позвала: Жорж, Жорж. В голове у нее шумело, как бывает после шампанского, когда кажется, что легко смахнешь небольшую ноющую боль, но в горле стоял комок. Не глядя на Люсиль, Дантон прервал разговор с Фрероном, обнял ее и крепко прижал к себе.

– Понимаю, я все понимаю, – сказал он, – но ты должна быть сильной, Лолотта, ты же умная девочка, и тебе придется присмотреть за остальными.

Его мысли были заняты другим, а ей весь день хотелось, чтобы он наконец-то обратил на нее внимание, озаботился ее нуждами, ее тревогами. Но сейчас он мысленно был на улицах, в Тюильри, в мэрии и машинально бормотал слова утешения.

– Прошу вас, позаботьтесь о Камиле, – сказала она. – Вы же не допустите, чтобы с ним что-нибудь случилось?

Дантон хмуро смотрел на нее сверху вниз, обдумывая просьбу. Ему хотелось ответить честно.

– Не отпускайте его от себя, умоляю, Жорж.

Фрерон осторожно положил ладонь ей на плечо, но Люсиль отдернула руку.

– Лолотта, мы будем присматривать друг за другом, – сказал он. – Что еще нам остается.

– Я у вас ничего не просила, Кролик, – сказала Люсиль. – Присматривайте лучше за собой.

– Послушайте. – Голубые глаза Дантона смотрели прямо на нее, и Люсиль показалось, что сейчас она услышит расхожее: я буду говорить с вами, как со взрослой женщиной, – но она ошиблась. – Послушайте, когда вы выходили за Камиля, вы знали, на что идете. Вы должны были выбрать: спокойная жизнь или революция. Но неужели вы думаете, я стану подвергать его неоправданному риску?

Его глаза обратились к часам, и она последовала его примеру. По этим часам мы станем измерять наше выживание, подумала Люсиль. Часы подарили Габриэль на свадьбу. Заостренные стрелки, изысканные геральдические лилии – восемьдесят шестой, восемьдесят седьмой годы. Жорж тогда был королевским советником, Камиль был влюблен в ее мать, а ей только что исполнилось шестнадцать. Дантон коснулся изуродованными губами ее лба.

– У победы был бы вкус пепла, – сказал он. Сейчас он мог бы заключить с ней сделку, но не такой он был человек.

Фрерон подхватил с пола оружие.

– Что до меня, – сказал он, – то я не расстроюсь, если сегодня все закончится. – Он посмотрел на Люсиль. – Моя жизнь утратила смысл.

Притворно участливый голос Камиля долетел из другого конца комнаты:

– Кролик, я понятия не имел о ваших чувствах. Я могу вам чем-то помочь?

Кто-то хихикнул. Я не виновата, что ты в меня влюбился, подумала Люсиль, тебе следовало быть умнее. Надо же, моя жизнь утратила смысл. Ты не услышишь из уст Эро таких слов, не услышишь их от Артура Дийона. Они понимают: игра – это игра. Но игры кончились, для любви больше нет места. Она подняла руку, чувствуя, что должна помахать Камилю. Затем развернулась и вошла в спальню, оставив дверь полуоткрытой: сквозь щель пробивался свет, слышались приглушенные разговоры. Люсиль села на кушетку, откинулась назад и погрузилась в дрему, состоящую из обрывков снов.

– Комната большого совета, мсье. – Петион шел по королевским покоям, на массивной груди красовался шарф, подтверждающий его полномочия. Аристократы расступались перед ним.

Он достиг внешних галерей.

– Могу я спросить, господа, зачем вы тут стоите?

Судя по тону, ответа ему не требовалось, словно он обращался к дрессированным обезьянам.

Первой обезьяне, преградившей ему путь, было по меньшей мере лет восемьдесят. Дрожащая, с кожей как папиросная бумага, с рыцарскими орденами, в которых Петион не разбирался, обезьяна отвесила ему изящный поклон.