Подчеркну, что М. М. Мандт именно осмотрел больную, использовав ныне стандартные методы аускультации, а не прибегая к «расспросам», как, видимо, делали врачи, лечившие ранее великую княгиню. (Впоследствии эти же методы использовал С. П. Боткин, лечивший императрицу Марию Александровну, которая сама была свидетельницей трагедии 1844 г.) Следует пояснить, что в пуританской Европе XIX в. медиков часто не подпускали к больным, особенно молодым женщинам, что, собственно, и вызвало появление стетоскопа.

После проведенного обследования Мандт, не говоря ни слова императрице, немедленно отправился вдогонку за Николаем I. Именно Мандт сообщил императору, что его дочь смертельно больна. Николай I, к этому времени завершавший официальный визит в Англию, немедленно возвратился домой.[1156]

Когда Николай Павлович вернулся из Англии в Александровский дворец, он новыми глазами посмотрел на дочь и увидел вместо цветущей девушки «истощенное существо». 20 июня 1844 г. императрица Александра Федоровна писала брату: «Как можно питать надежду, когда видишь это истощенное существо… Я бы не поверила, что такие изменения возможны. Собственно, ее и не узнать совсем! Ах! Это настоящая картина разрушения – что за слово, когда вынужден употребить его по отношению к своему собственному дитя!».[1157]

Великая княгиня Ольга Николаевна вспоминала: «Когда Мандт в мае вернулся обратно, он два раза очень тщательно исследовал больную. После этого, не тратя лишних слов, он сейчас же уехал к Папа в Лондон. Папа тотчас же прервал свой визит и приехал в большой спешке в Петербург. Мы уже несколько дней жили в Царском Селе.

Стетоскоп Р. Лаэннека. 1820 г.

Стетоскопы, молоточек перкуссионный. Конец XIX – начало XX вв.

Деревенский воздух оживил Адини, она часто сидела в саду и предпринимала маленькие прогулки в экипаже с Фрицем, чтобы показать ему свои любимые места. Когда Папа сказал нам о диагнозе Мандта, мы просто не могли ему поверить. Врачи же Маркус, Раух и Шольц выглядели совершенно уничтоженными. Их, кроме Шольца, который был необходим как акушер, сейчас же отпустили. Мандт взялся за лечение один. Он был так же несимпатичен Адини, как нам всем, и только из послушания она пересилила себя и позволила ему себя лечить. К счастью, он не мучил ее. Горячее молоко и чистая вода, чтобы утолить жажду, было, собственно, все, что он предписал. Эту воду он магнетизировал, что, по его мнению, успокаивало больную. Когда дни стали теплее, Адини начала страдать припадками удушья. Мама отдала ей свой кабинет с семью окнами, он даже летом полон был воздуха и свежести. Его устроили как спальню для Адини. Когда Мандт сказал ей, что было бы лучше для нее, чтобы Фриц жил отдельно, она долго плакала… В середине июня, за несколько дней до ее девятнадцатилетия, положение ухудшилось. Она была точно выжжена жаром. Приступы тошноты мешали ей принимать пищу, а припадки кашля – до сорока раз в ночь – разгоняли сон. Мне было поручено предложить ей причаститься…

Прохладные дождливые дни в июне, которые принесли облегчение Адини, сменились в июле жарой. Красные пятна на ее щеках возвестили о возвращении жара. Врачи прописали ингаляцию креозотом;[1158] Адини все исполняла с большим терпением, но ее слабость усиливалась. Сначала она отказалась от прогулок в сад, затем от балкона и могла пройти только несколько шагов от постели к дивану, который стоял у открытого окна. Скоро она перестала даже читать, и Фриц, „ее Фриц“, когда он бывал при ней, утомлял ее. Мисс Хигг и старая камер-фрау Анна Макушина менялись, ухаживая за ней. Она так похудела, что ее губы не закрывали больше зубов, и прерывистое дыхание заставляло ее держать рот открытым».

В ночь с 28 на 29 июля 1844 г. у умирающей великой княгини начались роды. Она сумела родить шестимесячного мальчика, который умер через несколько часов. Вслед за ребенком умерла и 19-летняя мать. По вполне достоверной легенде, Николай I считал смерть дочери воздаянием за кровь, пролитую в декабре 1825 г. на Сенатской площади в Петербурге. Напомню, что Александра Николаевна родилась в том же Александровском дворце Царского Села летом 1825 г.

Возвращаясь к проблеме заболевания туберкулезом, следует иметь в виду, что уровень квалификации врачей, даже в Придворной медицинской части Министерства Императорского двора, был разный, при жесткой конкуренции за должности и места при «теле». Кроме того, в 1840-х гг. диагнозы пациентам такого уровня, тем более дамам, еще ставили на основании «расспросов», без доступа к телу. При этом М. М. Мандт в пиковой ситуации нарушил «традиции прежних лет» и настоял на прямом осмотре Александры Николаевны, прослушав ее легкие и выявив запущенную форму туберкулеза.

Следует констатировать, что лечащий врач великой княгини Александры Николаевны Е. И. Раух «прохлопал» не только начало болезни, но и ее обвальное развитие. Как это ни удивительно, но диагностические ошибки не раз допускались и на таком уровне власти. За такие ошибки надо было платить. В результате лечащий врач великой княгини Е. И. Раух был «уволен от Императорского двора», но с мундиром и положенным пенсионом.[1159]

Как свидетельствуют документы, такая поддержка оказывалась.[1160] После того, как летом 1844 г. в Александровском дворце Царского Села скончалась от туберкулеза великая княгиня Александра Николаевна, ее родители внесли щедрые вклады в медицинскую инфраструктуру Петербурга.[1161] Стремясь сохранить память о своей дочери богоугодными делами, Николай I и Александра Федоровна распорядились образовать специальный комитет во главе с цесаревичем Александром Николаевичем для координации работ по строительству «Женской больницы для чахоточных и хронически больных» на Надеждинской улице в Петербурге. Строительство началось весной 1845 г. на территории Мариинской больницы, впоследствии она стала ее специализированным отделением. Больница, получившая название Александровской в память об умершей великой княгини, построена придворным архитектором Александром Брюлловым и освящена 29 июля 1848 г. в четвертую годовщину смерти Александры Николаевны.