* * *

Кто сегодня помнит о Пьере? Что от него осталось? От его широченной улыбки, сумбурных идей, страстного желания изменить мир, перебив всех мерзавцев? Думают ли о нем бывшие подружки, те, которых он отталкивал, чтобы не успевали привязаться. Он всеми забыт и покоится в земле на провинциальном кладбище. Я нес тяжелую коробку — килограмма четыре-пять, не меньше! — в которую уместилось все, что Пьер сделал за свою короткую жизнь, и вдруг услышал голос:

— Эй, маленький придурок!

Это был он. Никаких сомнений. Я обернулся, зная, что не увижу никого, кроме незнакомых прохожих да призраков, порожденных моей измученной памятью. Я поставил коробку на капот машины.

— Ты и впрямь придурок! Разве я тебя этому учил? Продолжишь в том же духе — превратишься в кусок дерьма. В такой же, как все остальные. И не делай вид, что не понимаешь. Посмотри на себя в зеркало, и тебя стошнит. Ты не имеешь права. Только не ты. Иначе получится, что я зря тратил на тебя время.

Вопросы были не нужны. Я знал: Пьер прав. Я больше не могу врать Камилле, выдавая себя за поэта и художника. Не хочу быть самозванцем. Я все ей расскажу.

Я позвонил Камилле. Время было позднее. Трубку снял человек, говоривший с сильным «черноногим» акцентом.

— Здравствуйте, мсье, я бы хотел поговорить с Камиллой. Это очень важно.

Он что-то проворчал, в трубке повисла долгая пауза, потом я услышал:

— Камилла, это тебя.

Она спросила, кто звонит.

— Не знаю, но не поздновато ли для звонков?

— Слушаю…

— Это я. Звоню, потому что…

— Ты рехнулся! Забыл посмотреть на часы?

— Мы обязательно должны завтра увидеться.

— Завтра понедельник. У меня занятия до шести. Я не могу.

— Это очень важно, Камилла. Я буду тебя ждать…

Она повесила трубку. У меня с души свалился камень — один из многих. Я вернулся домой с коробкой Пьера. Задвинул ее в угол у себя в комнате и написал крупными буквами: «Не открывать».

* * *

Я ждал ее у фонтана. 18.30. От лицея Фенелона до Люксембургского сада десять минут ходьбы неспешным шагом. Она не придет. Должно быть, возникла проблема, или она разозлилась на вчерашний поздний звонок. Возможно, мы больше никогда не увидимся. У меня колотилось сердце, в горле стоял ком, казалось, что плечи придавило могильной плитой. Я взглянул на поднятую руку Полифема — застывшее движение ломало перспективу, — и у меня вдруг появилось незнакомое чувство. Я как будто раздвоился. Ощутил невероятную легкость. Во мне словно поселился другой человек. Я никогда не думал, что такое может случиться. Я схватил листок бумаги. Успокоил дыхание. Вздрогнул — и это произошло. Вырвалось из меня, как струя воды. Само собой. Я написал восемь поэтических строк. Мгновенно. Как Саша. Перечитать не успел — передо мной стояла Камилла.

— Прости. Меня задержал преподаватель философии.

Я протянул ей листок. Она взяла его и прочла:

…Пусть гордый суверен,

Властитель мраморных чертогов,

Увидит тень мою…

Пусть запертая в башнях страсть

Вдруг вырвется из плена и душу заберет…

Ищу тебя, сорвавшись птицей с ветки,

Но нет тебя, и тает боль моя…

Но жду тебя всегда у подножия фонтана…

— Прекрасные стихи, Мишель.

— Ты правда так думаешь?

— Мне очень понравилось. И оно не такое печальное, как другие.

Я встал. Обнял Камиллу. Она закрыла глаза. Я поцеловал ее, и она не воспротивилась, только прижалась ко мне еще крепче. Мы стояли, слившись воедино, опьяненные нашей близостью.

* * *

— Зачем ты звонил вчера вечером?

Я колебался. Стоит ли говорить ей правду? Женщины любят поэтов, это бесспорная истина. Я посмотрел Камилле в глаза и улыбнулся. Я ни в чем не признался и решил не обсуждать комету.

Начался обратный отсчет: до экзаменов на степень бакалавра остался ровно месяц. Я совершенно не волновался и не сомневался в результате. Я стал успевать по математике, как только перешел на литературное отделение. Если бы меня с самого начала учил не Хиляк, а Пeретти, не пришлось бы столько мучиться. У него были необычные педагогические приемы, он никогда не издевался над учениками, не упивался своим сарказмом и не выказывал нам самодовольно-раздраженного презрения. Каждый мог сказать, что чего-то не понял. Он улыбался и объяснял еще раз. Ему это даже нравилось. Он никуда не торопился.

В отличие от меня Камилла пребывала в тревоге. Я пытался ее урезонить:

— Ясновидящая ведь сказала, что ты сдашь? Ну так и нечего дергаться. Ты сдашь. А если и нет, что случится? Ничего. Повторишь попытку через год. Не ты первая, не ты последняя. Небо точно не упадет на землю.

— Отец меня убьет.

— Нельзя так давить на человека, это просто идиотизм. Он должен поддерживать тебя. Я выскажу ему все, что думаю на этот счет.

— Ни в коем случае! Прочти мне стихотворение, прошу тебя.

— По-моему, сейчас будет лучше заняться подготовкой к экзаменам, согласна?

Она улыбалась и кивала. Я сдался. Поэт — не поэт, если не пишет стихов. Я думал, что справлюсь, брал листок и ручку, но ничего не получалось. Никакого озарения. Я силился, тужился, закрывал глаза, проводил кучу времени у фонтана, призывал на помощь чувства и… оставался «бесплодным». Ничего не поделаешь, останусь автором одного-единственного стихотворения. Я снова обратился к Сашиным текстам, хотя Камилла находила их слишком мрачными. Я вернулся к прежней дилемме. Мне претило врать Камилле, я сделал последнюю попытку и решил признаться. Плевать на цену, которую придется заплатить, дальше так продолжаться не может.

* * *

Мы встретились в Венской кондитерской, и я заказал два горячих шоколада.

— Камилла, мне нужно сказать тебе что-то важное.

— Мне тоже. Я должна с тобой поговорить.

— Ладно. Кто начнет?

— Думаю, я, так будет правильней.

Мне оставалось только гадать, какое событие способно «перевесить» мое покаяние в самозванстве. Наверное, ясновидящая сообщила Камилле, что к Земле приближается еще одна комета.

— Слушаю тебя.

Она молчала. Стояла, опустив глаза с видом человека, у которого на душе лежит тяжелый камень и который не знает, как от него избавиться. Я ощутил беспокойство.

— Я не была с тобой честна, Мишель.

Камилла снова замолчала. Я вцепился пальцами в банкетку в ожидании худшего. Не думал, что такое возможно, но, видимо, придется смириться. У Камиллы есть другой.

— У меня две плохие новости.