— Может, пойдем на улицу? Здесь стало жарко.

Мы спустились к Сене, пошли по набережной, потом сели на скамью. Камилла молчала, словно пыталась подобрать слова, как врач, которому предстоит сообщить пациенту, что тот скоро умрет, что это очень печально, но нужно набраться мужества и смириться с неизбежным.

— Я ничего не говорила, потому что не думала, что между нами все будет так серьезно… Я еврейка.

— Не вижу в этом ничего ужасного.

— Моя семья так не думает.

— Не понимаю…

— Между нами ничего не может быть.

— Из-за того, что ты еврейка? Мне плевать. Моя семья не слишком религиозна.

— У нас все иначе.

— Сейчас не Средние века.

— Ты не знаешь моих родственников.

— Нам хорошо вместе. Мы оба сдаем экзамены на степень. Ты — первая девушка, с которой я чувствую себя живым, настоящим. Не обязательно рассказывать обо всем родителям. Посмотрим, что у нас получится.

— Ничего не получится, Мишель. В июне мы уезжаем из Франции.

— Что?

— Эмигрируем в Израиль.

— Бред какой-то!

— Им здесь не нравится. Мой отец говорит, что наше место там. Они ждут, когда мы сдадим экзамены. Это еще одна плохая новость. Вот почему я хотела, чтобы мы остались друзьями.

— Ты не обязана ехать. Они не могут тебя заставить.

— Могут, я несовершеннолетняя.

— У тебя же есть другие родственники, скажешь, что хочешь учиться во Франции, что будешь жить у одного из дядей, а к родителям сможешь ездить во время каникул.

— Уезжает вся семья. Билеты уже заказаны.

— А если ты завалишь экзамены? Никто не может быть на сто процентов уверен, что сдаст. Проведешь в лицее еще год.

— Я хочу добиться успеха ради родителей. Они всегда об этом мечтали. Я радовалась, что мы едем в Израиль, пока не познакомилась с тобой. Новая страна, новые возможности. Жизнь в кибуце — это ликвидация частной собственности, классового расслоения общества и нищенских зарплат, возможность вытащить детей из семейного кокона, работать на общее благо, принимать совместные решения. Уж ты-то должен понимать.

— Эти безумные идеи никогда — слышишь, никогда! — не воплотятся в жизнь!

— Мы должны расстаться, Мишель.

— Как ты можешь?!

— Давай остановимся. Я не хочу… не хочу…

— Нужно было сразу сказать, что ты уезжаешь! Резать — так сразу.

— Я хотела, чтобы мы стали друзьями, ничего больше.

— Чихать я хотел на дружбу, мне нужно другое!

— Сам виноват!

— Да неужели? И в чем же, скажи на милость?

— В том, что ты — поэт!

Камилла зашмыгала носом, заплакала и убежала. У меня в голове был полный сумбур. Я попытался привести мысли в порядок. Она ошибается. Это недоразумение, ошибка. Я встал шатаясь, как боксер после нокдауна, и заорал:

— Я не поэт! Понимаешь? Никакой я не поэт!

Она была уже далеко. И наверняка не услышала.

* * *

Я говорил сам с собой. Пинал ногой невидимых врагов. Проклинал евреев, кибуцизм, социализм, кометы, поэтов и женщин. Мне хотелось орать, вопить, ругаться. По реке мимо меня проплыл кораблик с туристами на палубе. Они щелкали фотоаппаратами. Я в ответ выкрикивал оскорбления. Они ничего не понимали, улыбались и махали в ответ. Я поклялся, что стану другим, что со мной никогда больше не случится ничего подобного. Это был последний теплый день. Назавтра пришедший с севера циклон вернул в Париж зиму. Небо потемнело и обрушилось на головы парижан проливным дождем. Мне такая погода подходила как нельзя лучше.

Идея пришла мне в голову неожиданно. Я достал старые шорты Пьера, майку регбиста Парижского университетского клуба и вернулся в Люксембургский сад. Но не для того, чтобы ностальгировать и жалеть себя. Я снова начал бегать. В первые дни держался за группой вышедших на тренировку пожарных. Было нелегко, но я считал делом принципа оставаться среди них, а потом оставил этих парней далеко позади и обгонял любого, чья спина маячила впереди. Дорожки превратились в грязное месиво, но мне нравился булькающий звук шагов по земле. Хлюп-хлюп. Я побил свой прежний рекорд и перестал считать круги. Бегал по два часа без перерыва и останавливался перед самым закрытием сада, когда кровь начинала бешено стучать в висках, а ноги подгибались от усталости. Я возвращался весь взмокший, принимал обжигающий душ и закрывался в своей комнате. Иногда ко мне заходила Жюльетта, садилась на кровать, говорила обо всем и ни о чем и никогда не спрашивала о Камилле. Я думал о ней все время. С мыслями справиться нелегко. Мне не раз хотелось пойти к лицею Фенелона, чтобы увидеть ее. Поговорить. Но я этого не делал. Все равно ничего бы не вышло. Ход событий изменить невозможно. Как и свою судьбу. Когда тоска становилась невыносимой, я ускорялся. Бегал до изнеможения по дорожкам Люксембургского сада, пока голова не становилась пустой как котел. Интересно, можно умереть от сердечного приступа в семнадцать лет? Получалось не очень хорошо: чем сильнее я себя изнурял, тем больше о ней думал. Я выл. Ревел, как девчонка, не боясь, что кто-нибудь увидит. Дождь смывает следы слез. Сколько кругов нужно пробежать, чтобы пришло забвение?

* * *

Я согнулся пополам, пытаясь отдышаться. Легкие горели, в боку кололо. Я пыхтел. Отплевывался. А дождь все шел и шел. Как в ноябре, хотя на дворе был июнь. Я распрямился и увидел ее. Прямо перед собой. У теннисных кортов.

— Что ты тут делаешь?

— Искала тебя.

— Зачем?

— Послушай… со вчерашнего дня… я… я…

Ее одежда и волосы промокли насквозь, лицо осунулось, глаза покраснели. Нижняя губа дрожала.

— Я больше так не могу, Мишель.

— Мне тоже несладко.

— Давай… уедем.

Я не понимал, о чем она говорит. Открыл было рот, чтобы задать вопрос, но не смог произнести ни звука.

— Уедем немедленно, сейчас же. Вдвоем.

— И куда?

— Не имеет значения. Далеко.

— Например?

— В такую страну, где никто нас не найдет, где никто не станет нас искать.

— Таких стран нет.

— В Индию. В Америку. На край света.

— Ты предлагаешь уехать навсегда?

— Да. Мы никогда не вернемся.

— Не знаю…

— Мы будем вместе, навсегда. Разве ты этого не хочешь?

— Конечно хочу.

— Так поедем.

— Это невозможно, Камилла. На следующей неделе у нас экзамены.