— Отличные бисквиты, — сказал Грегориос. — У нас в Греции таких не пекут.

— Повтори заказ, Жаки, — попросил Игорь.

— Не понимаю, в чем проблема, — прокомментировал Павел.

— Я же объяснил, ее отец против меня из-за того, что я католик.

— Он прав, — кивнул Павел.

— Это дискриминация!

— Он имеет право хотеть, чтобы дочь вышла замуж за еврея.

— Я знаю Камиллу, это семья на нее давит.

— Он не принуждает дочь, но их место действительно там.

— Ты еврей, Павел?

— Конечно. Я давным-давно не верю в Бога, но я еврей до кончиков ногтей.

— Тогда почему ты не в Израиле?

— Я хочу в Америку. Тебе известно, что Сланского осудили именно потому, что он был евреем? Как и большинство тех, кого повесили вместе с ним.

— При чем тут это? Я говорю об отце, который не дает мне видеться с его дочерью. Только потому, что я — не еврей!

— Ну и правильно. Вот если бы он вел себя иначе, это было бы противоестественно, — заявил Владимир.

— Тогда он не был бы евреем, — поддержал его Игорь.

— И ты туда же?

— Откуда ты свалился? С Марса? С Венеры? Кем ты нас считаешь? Коммунистами-изгнанниками? Врагами народа? В этом клубе все евреи!

— Кроме меня! — воскликнул Грегориос. — Я атеист. В детстве меня крестили по православному обряду, но в церковь я хожу лишь затем, чтобы доставить удовольствие жене.

— Я тоже не слишком религиозен, — признался Леонид.

— Сам видишь, Мишель, сохраняется изначальное процентное отношение, — продолжил Игорь, — два к десяти.

— Я не знал, что это клуб святош!

— Знаешь, Мишель, немногие евреи были революционерами, но большинство революционеров были евреями. В тысяча девятьсот двадцать первом семнадцать из двадцати двух народных комиссаров были евреями. Для них это перестало иметь значение, но Сталин им этого не забыл. Мы тоже забыли, что значит быть евреем. Не молились. Не ходили в синагогу. Евреями мы снова стали помимо собственной воли.

— Не вижу связи со мной и Камиллой. У тебя есть дети: сын — мой ровесник, дочка чуть моложе, так?

— Ей было два года, когда я бежал. Сейчас ей четырнадцать.

— Как бы ты отнесся к тому, что твой сын или твоя дочь решили связать жизнь с католичкой или католиком?

— Я больше никогда не увижу своих детей. Я даже не знаю, живы ли они. Но я отвечу на твой вопрос. Довольно долго меня не волновала ни национальность, ни вероисповедание людей, я считал это наследием отжившего свое мира. Я был антиклерикалом. Нам освежили память. Я знал врачей, которых истребили не за религиозные убеждения, а за национальную принадлежность, за то, что родились евреями. Я понимаю отца твоей подружки. Ты не представляешь, что он пережил.

— А ты так и не ответил на мой вопрос. Если бы сегодня твоя дочь захотела выйти замуж за НЕеврея, это стало бы проблемой?

— В каком-то смысле да. Из-за детей.

— Выходит, ты забыл о своих великих принципах? Это противоречит тому, что ты всегда утверждал!

— Возможно, я изменился или постарел.

— Может, нам стоило бы уехать в Израиль, — сказал Владимир. — Там, во всяком случае, мы смогли бы спокойно работать.

— Я тоже об этом думаю, — признался Игорь. — В Израиле мне бы позволили заниматься медициной.

— Я думал, религия — опиум для народа.

— Сионизм — не религия, — пояснил Томаш.

— Вы — сборище… сборище…

Я не сумел подобрать определение для этих жалких людишек. Их поразила моя агрессивность.

— Не стоит так нервничать, Мишель, — мягко произнес Леонид. — Это не более чем слова.

Мне хотелось плакать. Я чувствовал, между нами что-то сломалось. Я больше не был членом их сообщества. Они меня изгнали. Я пришел за поддержкой, а уходил уничтоженным. Как я мог быть таким слепым и глупым? Никогда им не прощу. До самой смерти. Я решил покинуть клуб и никогда сюда не возвращаться. Тот, кто сказал, что все революционеры в конце концов становятся либо угнетателями, либо еретиками, был прав. Он не знал одного: некоторые превращаются в святош.

* * *

Накануне экзамена я пошел в кино. Многие считают, что это хороший способ расслабиться перед серьезным испытанием. Уже много недель Вернер звал меня на «фильм века», о котором Игорь и Леонид отзывались в превосходных степенях. Вернер высмотрел мне местечко в зале — на сеансе было не так много зрителей. Картина «Летят журавли» потрясла меня. Не только идеальным сплавом лиризма и чувственности, но главное — простотой и человечностью рассказанной в нем истории. Я узнал в ней историю моих разлученных войной родителей (маме повезло — папа к ней вернулся).

Экзамен стал простой формальностью, нас отлично натаскали. Можно было подумать, что преподаватели заранее знали темы. Потом началось самое противное — все ждали объявления результатов, не зная, беспокоиться или радоваться. Я не мог решить, что делать — позвонить Камилле или попытаться с ней увидеться. Самым правильным было не выдавать своего нетерпения. Я снова начал наматывать круги по Люксембургскому саду, развивая бешеную скорость, но от навязчивой идеи не так-то просто избавиться. У меня сохранялась крошечная надежда. Камилла могла провалить экзамен. Она знала, что делать, если действительно не хотела разлучаться со мной. Выбор за ней. Родители или я. Все станет ясно через двенадцать дней. Стоя перед расстрельным взводом, приговоренный к смерти все еще надеется на чудо и говорит себе: пока все идет хорошо.

Я запретил себе ходить в клуб, но не в «Бальто» и снова вернулся к старым привычкам и приятелям по настольному футболу. Ребята не умничали, им было плевать на историю, они жили в настоящем, не надеялись изменить мир, а просто пользовались им и не тащили за собой шлейф проклятия. Обсуждали они три вещи: девушек — в субботу вечером, футбол — по воскресеньям и рок-н-ролл — каждый день. Живительный глоток кислорода. Я играл в паре с Сами, которого по-прежнему мало кто мог превзойти, и получал истинное наслаждение, игнорируя приветствия членов клуба и вопросы типа: «Как дела, Мишель?» Все они давно забыли о случившемся неделю назад споре. Эти люди могли орать и ругаться, а через десять минут мило улыбались, подшучивали друг над другом и угощали выпивкой. Я не был таким сильным, и у меня в душе остался горький осадок. Я не мог просто пожать плечами и сделать вид, что ничего не произошло и они не променяли меня на чужака. Дружба ничего не стоит, если разбивается об убеждения. Свои я готов был защищать от целого мира и сильнее злился на Игоря с его безнадежными принципами, чем на отца Камиллы. Игорь подошел к столу, но я даже не взглянул на него.

— Не хочешь сыграть в шахматы?