Фёдора, выходит, тётка твоя, хотела её пустить сначала, но как узнала про ворованные ценности – выгнала прочь. Она у вас бабка принципиальная, Матрёна Петровна, жива ещё, хоть лет под девяносто, даст бог – познакомишься. Воевала, кстати, в этих же местах. Так вот, я полагаю, что убили твою мать именно чеченцы и именно за эти цацки, будь они прокляты, а тебя маленького просто бросили, чтобы сам помер, чтобы не брать грех на душу. Ну да не судьба тебе была замёрзнуть в лесу – подобрал милицейский патруль. Вот, собственно, и вся история, Ваня, ну или если решишь быть Никитой – тоже дело твоё. Мать не кори только, кто из нас без греха, она какая-никакая, а всё-таки мать, и к судьбе твоей никак не причастна…

– Спасибо, Антон Александрович, – глухо ответил Иван, впервые назвав собеседника по имени-отчеству, и голос его с лёгким приятным акцентом дрожал от волнения, – я всё-таки хотел бы остаться Иваном Беляковым, под этим именем я узнал о себе, что я русский… И это перевернуло мою жизнь. Пусть пока так остаётся. И… впрочем, неважно…

Советник как будто хотел что-то сказать, но осёкся.

– Вы хотели, наверное, спросить, не жалею ли я о своём поступке после всего, что узнал, да? – уточнил он.

Советник кивнул.

– Не жалею, Антон Александрович. Я свой выбор сделал, это моё решение, и я за него в ответе. И что бы там ни было в прошлом – я всё для себя решил. Но Вам спасибо большое, Вы решили для меня одну важную проблему.

– Какую? – серьёзно спросил Советник.

– Видите ли, в специальном училище, куда я пошёл с целью рано или поздно принести пользу моей Родине – я, конечно, не думал, что это получится так скоро – я изучал разные предметы, в том числе этнографию, и не мог не заметить, конечно, что мои внешние данные не совсем соответствуют документам – тем, по которым я Иван Беляков, а не Дэн Хантер. Это, конечно, не так важно, но всё-таки задевало, а теперь всё прояснилось.

– Что ж, теперь ты расскажи, если не секрет, конечно – как тебе удалось узнать, что ты русский по рождению?

Иван потянулся за очередной сигаретой.

– Ладно, – ответил он, закуривая, – раз пошла такая пьянка – режь последний огурец, правильно я помню поговорку?

– Совершенно верно, – спрятал улыбку Советник, уж очень забавно прозвучала эта фраза с его необычным акцентом.

– Подростком я воровал деньги у своих приёмных родителей, – признался Янычар, – тратил их на всякую дрянь, на что тратят в четырнадцать-пятнадцать лет… Алкоголь, тусовки, рок-музыка… Наркотики тоже попробовал, если интересно. У мистера Хантера дома хранится огромный архив документов, связанных с его работой, и он прятал деньги в бумагах. Я их там и искал. И наткнулся совершенно случайно на документы, связанные с моим усыновлением из России в девяносто пятом году. Так я узнал правду и обрёл смысл жизни. Из детства я ничего не помню, ну или почти ничего – со мной специально занимался психолог, чтобы я всё забыл. Я помню только эти слова, – голос его задрожал. – Зима. Снежки. Варежки. И ещё – санки, но в санках я меньше уверен. А зима, снежки, варежки точно. Потому что это, можно сказать, главное в моей жизни. Я почему-то уверен, что Вы не будете смеяться.

– Я не смеюсь, – совершенно серьёзно ответил Советник, – я никогда не смеюсь над такими вещами. Это очень много для четырёхлетнего возраста. Прости. Я разочаровал тебя. Ты же всё равно надеялся найти мать, а я рассказал тебе жестокую правду девяностых годов.

– Правда всегда лучше, какая бы она ни была, – тихо сказал Янычар, – теперь у меня есть Родина… и, наверное, через несколько дней будет семья.

Усталость вдруг навалилась на него страшной, безумной тяжестью, как будто сознание даже тренированного человека не могло выдержать всех эмоциональных перегрузок последних суток…

– Ты можешь отдохнуть, – сказал понявший это Советник, – прямо тут, у меня в кабинете, только зайди к девочкам, я не помню, кто сегодня дежурит, Незабудка или Ромашка, получи талоны на питание, я тебе записку напишу.

Дежурила Ромашка, и ужас словно пронзил её насквозь, когда молодой парень в натовском камуфляже без знаков отличия протянул ей записку для выдачи талонов.

«А ты что здесь делаешь?» – вопрос застыл в её глазах и чуть было не сорвался с губ, но она вовремя взяла себя в руки.

«Уж не то же ли, что и ты», – продумала она про себя безмолвный ответ собеседника, молча ожидавшего, пока она записывала его данные в журнал.

И улыбнулась так, как будто ничего не произошло.

…Говорят, в былые времена гонцу, принесшему дурную весть, отсекали голову. По счастью, сечь головы по скайпу ещё не научились, и только это спасло Лесю Усольцеву от гнева Калныньша. Ибо страшнее Калныньша в ярости мог быть только Калныньш, жестоко и методично обдумавший план мести.

Леся плакала в монитор. Сначала она подумала, что появление Дэна в Донецке – проверка её работы, а может быть, и другой агентуры, но так или иначе, это означало, что рядом будет доверенное лицо Калныньша, а от него добра не жди. И потому она торопилась сообщить об этом как можно быстрее, чтобы продемонстрировать свою лояльность. Поняв по реакции Марка, что это не так, что побег Дэна стал для него страшной неожиданностью и что это – по-настоящему, если, конечно, это не какая-то ещё более сложная игра – но это для бедной Леси было бы уже слишком – она испугалась ещё больше, на этот раз возмездия со стороны ополченцев.

Калныньш с отвращением смотрел на её истерику через экран.

– Помнить он тебя может только по Киеву, – сказал он, когда она немного успокоилась, да и к нему вернулась способность хладнокровно рассуждать, – и только как мою подругу, о твоей работе он ничего не знает. Если будут задавать любые вопросы, слышишь, кто бы ни спрашивал – стой твёрдо на своём. Ничего не видела, не знаешь, а твоя личная жизнь, с кем ты