Чародей тем временем наклонился к чеботарю, помогая ему подняться с колен. Что-то опять тихо произнес, и вот тут-то на лице Онфима впервые отразился самый настоящий ужас. Даже ночная темнота, которую с трудом рассеивал отблеск догорающего факела, не смогла скрыть, как оно исказилось. Но отец Дубравки пересилил себя. Кивнул чародею и потянул руку к вороту рубахи.

– Дядька Онфим, стой! – отчаянно крикнул Терёшка. – Не смей! Не волшебник это, нечисть!

Глаза у него слезились от острой рези, но с них наконец-то как будто сорвало пелену. От того, что он увидел, когда рассеялась эта пелена, Терёшка аж задохнулся.

Следом это увидели все остальные. Черта защитного круга, которую обвел вокруг их засидки Молчан, вспыхнула кроваво-алым огнем и рассыпалась искрами: сил, чтобы и дальше противиться чужой волшбе, у Даниловича не хватило. А тот, кто творил эту волшбу, услышал крик Терёшки – и понял, что прятаться под мороком больше ни к чему. Сорвал с себя поддельную личину и предстал перед людьми в своем истинном виде.

– Мамочки… – ахнула Миленка.

– Чтоб я сдох… – пробормотал Баламут.

Слова, которые у Вышеславича вырвались потом, при девицах не произносят. Но ему было не до того, чтобы следить за языком.

Терёшка ох как хорошо его сейчас понимал.

– А мне-то всё думалось: откуда еще людским духом несет? – просипело, оборачиваясь к русичам, существо, в четырехпалую когтистую лапу которого Онфим уже был готов вложить свой знак защиты души. – Выходите. Побес-беседуем.

– Яромир, за меч покуда не хватайся… и горячку не пори, – с трудом, но торопливо предостерег Молчан, когда они с треском выбирались из зарослей. – Там Онфим. А эти… они не только колдовать умеют. Они – и бойцы опытные…

Человеческий облик с существа, о котором в Дакшине ходило столько баек, сполз бесследно. С лоснящейся темнокожей хари на людей смотрели большие, светящиеся красным раскосые глаза без радужек. Широкий рот насмешливо щерился. Между узких губ поблескивал частокол мелких заостренных зубов, похожих на щучьи. На лысой голове, ближе ко лбу, торчали два острых рога, а мочки остроконечных, очень длинных ушей оттягивали тяжелые золотые серьги.

Белоснежные одежды тоже исчезли. Теперь на существе красовались широкие черные штаны, подпоясанные красным кушаком, и надетая на голое тело багряно-черная безрукавка, обшитая золотой тесьмой. На покрытой причудливыми шрамами безволосой груди покачивался на толстой цепи оправленный в золото амулет. С черным ромбовидным камнем посередине, внутри которого мерцали кровавые искры.

Опиралось существо вовсе не на чародейский посох. На длинное древко батаса[29] с кривым ножевидным наконечником из вороненой стали и с крюком у обуха.

– Чародей в белом… – гадливо процедил сквозь зубы Молчан. Его пошатывало, а лицо резко осунулось. – С рогами на башке, а из штанин копыта торчат… Ужель и сейчас не видишь, Онфим? Это ж чермак. Худ поганый, ловец людских душ.

Терёшка, вставший рядом с Молчаном и Яромиром, бросил взгляд на ноги красноглазого страхолюда – и вздрогнул. Парень не сразу заметил: заканчивались они не стопами, а копытами. Широкими, похожими на коровьи.

– До чего же я в вас, люди, оборачиваться не люблю, – капризно протянул чермак. Голос у него был громкий и свистяще-хриплый, а в горле то и дело что-то взбулькивало. – Противно, муторно, как морок ни наводи – а все равно что-нибудь изменить да забудешь… Хвала Тьме, хоть не часто это приходится делать. Только если вот такому, как он, являешься. Бес-бесхитростной душе.

– Чтобы добычу не спугнуть? – сплюнул под ноги Яромир.

– Молчи, – отрывисто бросил Баламуту Данилович. – Не сквернись. Нельзя с Чернобоговыми тварями разговоры вести.

– Спесивый какой, – ухмыльнулся худ. – А где ваш Белобог был, когда на этого бедолагу нес-несчастье за несчастьем валилось? Я ему выгодную сделку предлагаю, честь по чести. У него – товар, я – купец. И за его товар щедро заплачу. Как он просил. Зол-золотом.

Чермак небрежно щелкнул когтистыми пальцами.

Вспышка багряного пламени, которым полыхнул амулет на его груди, заставила людей вскинуть руки к лицам. Откуда у ног ловца душ взялся увесистый, окованный бронзой черный сундучок, Терёшка, заслоняясь локтем от больно ударившей по глазам вспышки, разглядеть так и не успел.

Чермак прислонил батас к стволу осины. Неторопливо нагнулся и откинул крышку сундучка. Тускло блеснули золотые монеты, нитки жемчуга – и засверкавшие розовым, синим и зеленым драгоценные камни. Заполнен ими ларец был доверху.

– Не бойся, Онфим, – прищелкнул языком худ. – Ни в катышки навозные, ни в листья сухие это золото не превратится. Слухи не лгут: у меня всё по-честному, без обмана. Снимешь с себя добровольно знак защиты души, поставишь кровью подпись под нашим договором – оно твое. Хватит и дом отстроить такой, что Бермята от зависти удавится, и ребятишек на ноги пос-поставить, и дочкам приданое справить, как у боярышень, и жизнь дожить припеваючи… Никому не кланяясь – и ни у кого помощи не прося. Нас-настанет тебе срок уйти на Ту-Сторону – тогда сочтемся. А сам ты, знай, здесь из нищеты никогда не выберешься. Или тебе детей своих не жалко?

Чеботарь, которого поддерживала под руку Миленка, судорожно сглотнул и облизал пересохшие губы. Его лицо было белым, как известка.

– Онфим, не смей! – повысил голос Молчан. – Желание твое – да, он выполнит. Но душу свою бессмертную ты погубишь. Она для Чернобога поживой станет…

– Не слушай эти глупости, – хмыкнул чермак. – Подумаешь, ценность – благое пос-посмертие! Человек один раз живет. И от жизни ему всё надо взять, пока он по земле ходит… Вот вы, четверо – у вас разве заветных желаний нет? Я их тоже могу ис-исполнить. Любые.

Его светящиеся глаза обвели русичей, задержавшись на каждом. Под этим немигающим, пристальным нечеловеческим взглядом, иглой впившимся в душу, Терёшка ощутил себя голым, даже хуже, чем голым – вывернутым наизнанку. И почувствовал, как его бросило сперва в жар, а потом – в холод.

– Ты, воин, разве не хотел никогда стать нас-настоящим чародеем? Знающим да умелым? – чермак повернулся к Молчану. – Кое-что ты можешь, но это – так, крохи. А Тьма тебе даст такую силу – будешь людскими судьбами повелевать, над жизнью и смертью человеческой власть получишь… Или ты, черноволосый. Вижу: тебе о славе ратной мечтается. Ус-уступишь мне душу – о твоих подвигах богатырских песни сложат, по всем землям понесут… А ты, девочка? Неужто не хочешь, чтобы дар твой целительский зас-засверкал да огранку получил дос-достойную, как яхонт дорогой? Научишься без-безнадежных на ноги ставить, сотни обреченных спасешь… «Душу свою за других положить» – есть ведь у вас, людей, такая поговорка?

Чермак хрипло рассмеялся.

– А ты… Дитя, у судьбы вымоленное, у Той-Стороны выкупленное, в себе две крови нес-несущее… – он в упор взглянул на Терёшку. – Хочешь всё узнать про тех, кто тебе жизнь дал? Хочешь с отцом сравняться, за него дожить, дос-достранствовать? Изволь. Просто заключи со мной сделку… А то у местных и желания-то на одну колодку. Неинтересные. Кто из них ко мне ни придет – все золота просят, роскоши да богатства… Да иные еще – ис-исцеления близким, от которых лекари отказались. Скучно силу свою на них тратить.