– Правда? – улыбнулся Григорий. – Хочешь сейчас из него пострелять?

– Да! Да!

Григорий держал его на террасе, как любой мужчина в Рагузе, живущий у стен, – на случай внезапного нападения. На пути к луку лежало письмо из Константинополя. Григорий наклонился, поднял его.

– Констан, это послание для сирен. Отправим его им со стрелой?

– Да! Да! – снова воскликнул мальчик, вырываясь из рук матери.

Нет ничего страшного в том, чтобы выстрелить по падающим и взмывающим птицам, которые, как рассказали ему родители, были сиренами, пытающимися заманить моряков на скалы внизу. Григорий встал посреди террасы, чтобы не мешала низкая стена дома и город под ней; Константин – в круге его рук, положив одну руку на кольцо лучника, а другой обхватив правое предплечье отца. Лейла намотала бумагу на древко стрелы, завязала нитью и протянула им.

Григорий наложил стрелу, натянул лук, прицелился вверх.

– Сейчас? – спросил он.

– Сейчас! – воскликнул мальчик, и они вместе выпустили стрелу и ее послание по дуге над высокой каменной стеной. Ласточка нырнула к ней, потом развернулась, мелькнув белой грудкой – высоко-высоко, в самом голубом из всех небес.

Стратспей, Шотландия

Тот же день

– Вы, неверные ублюдки! Оставите вы меня когда-нибудь в покое?

Просто потрясающе. За двадцать лет его отсутствия родной глен стал казаться местом сродни раю, где свет всегда медовый, воздух несет аромат вереска и дрока, где гудят пчелы и пасутся великолепные красногрудые олени, а в прозрачных ручьях играет серебристая форель, за которой нужно только нагнуться.

«Тогда как, клянусь бородатыми яйцами султана, – думал Джон Грант, – я мог помнить все это, но забыть проклятых мошек?»

Он не мог восхищаться ни запахами, ни видами, размахивая руками и пытаясь отогнать огромные тучи кусачего зла. Вдобавок от этой суеты было мало толку. Хуже того, Джон согревался, потел, и пот, стекающий по голове и пропитывающий его прекрасную тонкую рубашку, похоже, только привлекал этих тварей. Грант пришел в такое бешенство, что уже несколько раз тянулся за мечом – и каждый раз вспоминал, что его длинный меч остался прижимать бумаги на столе в его комнате, в Сент-Эндрюсском университете.

Джон споткнулся, выпрямился. Либо он поднялся достаточно высоко, либо что-то изменилось в атмосфере, но мошки исчезли. Грант приостановился, перевел дыхание. До вершины Крейггоури всего сотня шагов. Он сожрал дорогу, пока мошки жрали его. Мужчина прибавил ходу, поднялся на хребет… и замер. В молодости он бывал там в любую погоду, когда снегопад старался сбросить его вниз или туман пытался заманить в пропасть. Но больше всего он любил именно это время, когда прохладный ветерок смягчал тепло позднего лета, ветер, в который можно было смотреть.

Он приходил сюда двадцать лет назад, в похожий день, в тот, когда выбрал себе дорогу изгнанника. И этот вид не изменился – может, стало чуть меньше деревьев в лесах Гленмора и Эбернети, откуда люди брали дерево для городка Авимора, что набух на обоих берегах Спей. К югу виднелись все те же горы – Крейг-Дуб и Дуб-Мор и самая высокая Кейрн-Горм. А на севере – горы поменьше, не выше той, на которой он сейчас стоял, скатывались к далекому неразличимому морю.

– Крейгелахи.

Джон пробормотал слово, которое привык кричать, отыскивая среди других эту вершину. Он никогда там не был. Гранты отказались от этой земли и от этого холма, где зажигали огонь войны и собирался клан, сотни лет назад. Название все еще воодушевляло их, но в основном они селились здесь, ниже его насеста, по обоим берегам Спей, и процветали. Люди говорили, что, если ты войдешь в Авимор и бросишь палку, попадешь в пятерых Грантов. Правда, не лучший совет – даже для давно пропавшего кузена, поскольку они были задиристым кланом.

Джон посмотрел вниз, рыская взглядом. Там, на краю леса, за городом, что-то блестело. Солнце бьет в Лох-Малахи, согревает стены дома… вон там! Он заметил – или только подумал, что заметил, – дымок. День слишком жаркий, чтобы греться у огня. Должно быть, отец развел огонь под котлом – если он жив. А если нет, значит, один из младших братьев Джона, это наверняка.

Грант вновь взглянул на север.

– Крейгелахи, – сказал он громче, хотя сейчас не видел его.

Джон часто кричал это, чтобы призвать свой собственный огонь, и никогда так неистово, как на – и под – стенами Константинополя. Он только недавно вернулся на родину, и с тех пор стал намного чаще вспоминать этот город, причем как-то иначе, чем в прошедшие с его падения семь лет, во всех местах, которые проезжал и где останавливался, – в Базеле, Милане, Париже… Возможно, дело было в том, что именно там он нашел предмет, который наконец-то позволил ему завершить свое изгнание и вернуться домой.

Грант улыбнулся, припомнив выражение лиц своих старых преподавателей из Сент-Эндрюса, когда он появился там в начале лета. Их память была столь же долгой, как и седые бороды, а ведь перед своим резким уходом студент Грант взорвал очень ценный сарай. Однако это было забыто – по крайней мере на время, – когда они увидели, с чем он вернулся. И речь шла не о дипломах лучших школ Европы, хотя они впечатляли. Нет. То, что он добавил в их библиотеку – его добыча из Константинополя, – стоила сотни таких сараев. Этот предмет немедленно обеспечил его званием Doctor Illuminatus[7] и снабдил местом для исследований и экспериментов… на расстоянии длинного выстрела от главных зданий университета.

Джон почти сразу простил себя за кражу Гебера. У его безносого друга не было времени на книгу, прежде чем город разорили… а потом? У него появились другие заботы. Григорий казался довольным тем сокровищем, которое приобрел сам. Он получил обещанную награду за спасение жизни Джона Гранта. Он получил девушку – хотя добыл ее исключительно странным способом. Кроме того, Грант вернул услугу и спас жизнь ему и тем, кого он любил, вытащив их из города. Они были в расчете, и работа Джабира ибн-Хайяна с заметками самого араба… что ж, это его награда. И его будущее. Состоящее из нескончаемых исследований – и, возможно, пары любопытных взрывов…

Мошки снова нашли его, да и в любом случае пора уходить. Солнце сядет еще не скоро, но его семья ела каждый день в одно и то же время, солнце на дворе или снег. После двадцатилетнего отсутствия Джон с нетерпением ждал трапезы у родного очага. Быстро спустившись по оленьей тропе, ведущей через заросли дрока, он забрал большой мешок, который оставил на дереве, и пошел вдоль подножия холма. Тропинка через лес была на месте; она вывела его на край семейных полей, где дозревал ячмень. Сквозь пернатые стебли виднелась ферма. Он был прав. Дым поднимался из небольшого сарая рядом с главным домом.

Первой он увидел ее, во дворе, она кормила кур; увидел двадцать лет в ее седых волосах и сутулости. Но лицо его матери, поднявшееся на его зов, было гладким, а улыбка именно такой, как он помнил. Ей пришлось присесть и немного всплакнуть, но когда все прошло, она повела его через двор.