Озерлаг объявил благодарность надзирателю Мосолову за спасение жизни заключённых писателей…

Начальник лагпункта 053, старший лейтенант Логунов, уже знал, что за люди поступили. Мельком пробежал формуляры и стал читать лежавшую на столе бумагу из Тайшета.

— Поня-ятно! — протянул он. — Вам требуется для этого самого… творческого процесса отдельное помещение? Ага! Для меня приказ полковника Евстигнеева — закон. Конечно, согласен: люди в лагерях не должны терять свою квалификацию. Вот так-то!.. Будет отдельное помещение… Ещё что? Бумагу?.. Понятно. Деньги у вас есть?.. Купим. А чернила выдадим из конторы. Всё?..

Спустя час заключённые, бухгалтер и два счетовода, уносили из конторы свои папки, счёты, линейки, чернильницы в кабинку, где до этого выдавали посылки, и бурчали:

— Тоже нам Максимы Горькие, прости господи!..

В большой комнате с двумя столами и стульями, с кипой бумаги и бутылкой фиолетовых чернил Дмитревский и Четвериков денно и нощно писали роман «Мы мирные люди». Не только живые факты были у них под руками, но и сами действующие лица. Заключённые поведали авторам о шпионских школах за границей (был один такой «студент»), о собственных судьбах. Не известно, как раньше у следователей, а теперь с писателями они были очень откровенны».

Вот он, роман — в заплечном мешке. Но будет ли он когда-нибудь напечатан? Хотелось бы верить.[236]

…Владимир Иванович привыкал к новому темпу жизни. Но не хватало чего-то важного — может быть, мечты.

Вскоре он познакомился с Евгением Павловичем Брандисом, сотрудником Публичной государственной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, автором книг о Жюле Верне.

Летом 1957 года дочка принесла ему несколько изрядно потрёпанных номеров журнала «Техника — молодёжи»:

— Обязательно прочти, папка, «Туманность Андромеды». Написал Ефремов. Все наши мальчишки говорят, что очень здорово.

Память подсказала Дмитревскому: «Звёздные корабли», повесть «На краю Ойкумены», рассказы. Ну что ж, почитаем роман.

«Туманность Андромеды» покорила душу неистребимого романтика. Чувствами и помыслами перенёсся он в Эру Великого Кольца. Именно о таком будущем ему мечталось, рядом с такими людьми ему хотелось бы жить.

В ноябре Владимир Иванович вместе с Евгением Павловичем были в Москве и стояли перед дверью, где на стеклянной табличке значилось: «И. А. Ефремов». Каким окажется человек, сумевший с чародейской силой нарисовать бесконечно далёкое будущее Земли?

Дмитревскому показалось, что хозяин квартиры похож на возмужавшего капитана Грея. Ефремов пригласил их в свой «кабинет» — отгороженную шкафами часть комнаты. Хозяин занял своё любимое дубовое кресло, гости разместились на диване. Беседе, казалось, не будет конца.

Ефремов и Дмитревский были ровесниками — оба родились в 1908 году, оба были не из рабоче-крестьянских семей. Дед Дмитревского Павел Андреевич, родившийся в Вологде, был первым послом России в Китае, имел пятерых детей. Дядя его, Николай Павлович, стал крестником Николая II. Первый сын Павла Андреевича Иван стал музыкантом, преподавал, жил в Китае, в России, гостил у родственников в Вологде. После 1913 года он эмигрировал в Австралию, оставив в России сына Владимира. Так что Дмитревский тоже рано начал жить самостоятельно, без поддержки отца. У обоих рано проснулась тяга к перу, обоим пришлось самим пробивать дорогу в жизни. Они много лет ходили по одним и тем же улицам Ленинграда, возможно, встречались с одними людьми, но судьба свела их лишь сейчас, когда Владимиру Ивановичу столь важно было вновь обрести смысл жизни.

Дмитревского сразили открытость и колоссальная эрудиция хозяина, которая невольно указывала на провалы в его собственном образовании. Сразу возникло желание написать об этом человеке. Но прежде надо лучше узнать его.

Ефремов, слушая рассказы гостя о его непростой судьбе, видел его необычайно светлую, чистую романтику — все удары и разочарования жизни не излечили его от веры в жизнь. Может быть, действительно лучше прожить наивным соколом, чем софистической змеёй?

Под конец беседы гости упросили Ивана Антоновича рассказать о необычных случаях, происходивших с ним в экспедициях, когда жизнь буквально висела на волоске.

Ефремов указал на английское издание одной из книг Рериха и по памяти процитировал:

«На самом трудном перевале Тибета путник находит древние письмена, неведомо кем и когда нарезанные на скале, у тропы, усеянной на большом расстоянии останками замёрзших людей и вьючных животных. «Научился ли ты радоваться препятствиям?» — гласит эта надпись, обращённая к тем, кто достиг перевала… И я так думаю, — добавил Ефремов. — Тот, кто избегает препятствий, ищет лёгких путей, останется пустоцветом. Ничего не откроет, не сделает ничего доброго…»[237]

Писатели стали друзьями. Более всего Ефремов сблизился с Дмитревским. Приезжая в Ленинград, он бывал в семье Дмитревских, Владимир Иванович подолгу живал в Абрамцеве, на съёмной даче Ивана Антоновича, после 1962 года приезжал в новую квартиру Ефремовых.

Брандис увлёк Дмитревского изучением современной фантастики, поддержал мысль о книге, посвящённой творчеству Ефремова. Вдвоём они принялись за работу. Решено было показать произведения писателя на широком фоне современной советской и западной фантастики. Дмитревский взял на себя биографическую часть, Брандис — литературоведческую. Готовые главы Дмитревский привозил Ефремову, работа шла споро, и в 1961 году книга была завершена. Опубликована она была два года спустя под заглавием «Через горы времени»[238] — как раз когда публикующийся в периодике роман «Лезвие бритвы» вызвал особый всплеск интереса к автору.

Сравнение времени с горами нетипично для русского языка. Мы привыкли говорить о волнах времени, о реке времени. Откуда же возникла идея такого названия?

В «Поэме горы» Марины Цветаевой, которая как раз в конце 1950-х годов стала известна в СССР, есть такие стихи:

Поэма Цветаевой посвящена страстной любви, которая поднимает героев над мелкими интересами мещанства и приближает к пониманию подлинной сущности мира. Давая своей книге название «Через горы времени», авторы отсылали образованного читателя к идее страсти, гумилёвской пассионарности, которой должна быть проникнута жизнь.

Ефремов отозвался на рукопись подробным письмом, отметил, что биографическая и аналитическая части получились слишком разнородными, но в то же время подобный разбор фантастических произведений в жанровом аспекте чрезвычайно своевремен. Он написал Дмитревскому: