– Так, вилку уже взял. Еще ложку возьми для меда…

Оладьи из гречневой муки – темные, увесистые. И мама не пожалела изюма. А мед легкий-легкий, текучий, а уж душистый!..

– Сто лет таких не ел, – вырывается у меня.

Мама чуть улыбается:

– Ладно уж, не сто, а всего тридцать…

Она сидит рядом, подперев щеку рукой, смотрит непонятно – то ли с тихой радостью, то ли с легкой грустью.

– А ты не ешь? – спрашиваю я.

В ответ она качает головой и молчит.

Ох как не хочется спрашивать ее! Но спросить придется…

– Мам, скажи… А когда я проснусь… Наверное, будет что-то плохое?

И тут она наконец улыбается – уже совсем не грустно и даже как будто с облегчением:

– Нет, – говорит она. – Не тревожься. Это очень длинный сон. Ну прямо очень-очень!..

– Но ведь ты будешь со мной?

Она пожимает плечами:

– Это уж как ты сам захочешь. Ты ведь взрослый уже, да?

– А папа? – спрашиваю я. – Где папа? Он придет?

– Мы сейчас сами к нему пойдем, – так же просто говорит она. – Позовем его с собой.

– Позовем? Куда?

– Ешь-ешь. Возьми вот эти, румяные… – Мама подкладывает мне оладьи. – Я тебе еще не сказала. Сейчас нам нужно вместе пойти в ту церковь, где мы были ранней весной, – помнишь? Там еще старинный крест.

– В Годеново? Это же так далеко!

– Нет, теперь это совсем не далеко, – говорит мама, внимательно глядя на меня, – будто хочет, чтобы я понял больше, чем она сказала…

Мы выходим через заднюю калитку, идем по узкому проулку, заросшему иван-чаем, и скоро оказываемся у бревенчатой баньки, где мы с отцом прожили пару месяцев после пожара… Зачем мы пришли сюда? Ведь надо искать отца в пятиэтажке на соседней улице – в той квартирке, которую ему выделила епархия. Но мама, похоже, знает, что отец – здесь.

– Иди сначала ты, – говорит она.

Дверь в предбанник распахнута. И дверь из предбанника в парилку – тоже. В парилке на коленях, согнувшись в земном поклоне и уткнувшись головой в пол, неподвижно стоит отец. Узнаю седой хвост на его затылке, его поповскую безрукавку, надетую на серый свитер… Последний раз я видел отца в его квартирке спящим в голой, ободранной комнате, где не осталось ничего, кроме кровати, нескольких образов в углу, стопки книг на полу и дюжины пустых бутылок.

Но сейчас ни одной бутылки нигде не видно. Возле ног отца, обутых в старые сандалии, белеют рассыпавшиеся таблетки. Смотрю на пластмассовый цилиндрик, из которого они высыпались. Валидол.

Боюсь тронуть отца. Не понимаю – уснул он в такой позе или умер. Но через секунду отец отрывает лоб от пола и разгибается – совсем немного, на треть поклона, медленно крестится и опять склоняется к полу. Только теперь различаю в темном углу парилки пристроенную на верхнем полке Богородичную икону – «Отраду и утешение».

– Пап, – окликаю я отца, – папа!..

Не разгибаясь, он поворачивает голову, смотрит на меня почти от самого пола. Не могу понять по его глазам – узнаёт, не узнаёт?

– Давай поможем ему встать, – это мамин голос за моей спиной. – А то он, бедный, уже тридцать лет – вот так…

– Что ты! – Я оборачиваюсь к маме: – Я ведь знаю, что с ним было за эти тридцать лет.

– Это там с ним что-то было, – тихо говорит мама. – А здесь – вот так…

Мы подходим к отцу, с двух сторон берем его под локти и медленно-медленно поднимаем с колен. Он стонет и причитает еле слышно:

– Ох, братцы-братцы-братцы, погодите… Дайте присесть…

Мы сажаем его на нижний полок и сами садимся рядом.

Отец, кряхтя, трет колени, а мама гладит его волосы, заглядывает в лицо, приговаривает с улыбкой:

– Ой, старенький-то!.. Старенький какой, а!..

Потом говорит уже мне:

– Понимаешь, Ванечка, каждый может где-то застрять и даже не догадается об этом. И ты тоже надолго застрял – в том самом шкафу. И только недавно оттуда выбрался. Ну сам знаешь – когда со своими страхами начал разбираться.

– Ну а ты? – говорю я. – Ты ведь нигде не застряла?

– А чем я, грешная, лучше вас? – Мама продолжает улыбаться и гладить голову отца. – И я тоже застряла. Не хотела без вас никуда. Ждала вот, оладьи жарила… Только все мы были в разных местах, а теперь – в одном. Понимаешь?

– Нет…

– Ну что ты, сын, – с укором говорит мама. – Все ты понимаешь…

Смотрю на нее поверх согнутой спины отца, но мама отворачивается, словно не хочет больше говорить об этом.

Понимаю?.. А что я, собственно, должен понимать и зачем, если мне хорошо здесь и сейчас, и, может быть, впервые я живу без страха перед будущим и без терзаний о прошлом?.. Ну что-то когда-то было, но оглядываться назад… Не то чтобы страшно, а как-то бессмысленно, что ли… Есть, впрочем, смутное ощущение недавнего удивительного события – одновременно очень плохого и очень хорошего и правильного, и даже – единственно правильного, истинного…

И все же мама права – приходит, приходит откуда-то понимание. Но не то привычное понимание реальности – вот лево, вот право, вот день, месяц и год, вот я – Ваня Кожин, мне тридцать семь лет, и все такое… А иное, необыкновенное, манящее понимание. Туманно мерцают смыслы, еще неуловимые словами… Вот я знаю двенадцать языков, четыре из них – древние, на которых никто не говорит тысячи лет. И когда я учил эти языки, всякий раз удивлялся: я как будто не учу, а просто вспоминаю их… Но то, что происходит сейчас, – вообще ново, невероятно: рифмы и ритмы иного языка проявляются из неизвестности прежде его слов. И кажется, уже сейчас я могу что-то сочинить на этом языке, еще не зная о чем, но уже чувствуя – что…

– Простите меня, братцы, – это тихий голос отца.

Мама обнимает его и все так же гладит по волосам.

– Насчет прощения – это к Ванечке, – говорит она. – Так получилось, что он больше нас об этом знает.

Я тоже обнимаю отца. Моя и мамина руки перекрещиваются на его согбенной спине.

– Давай выпрямляйся потихоньку, – шепчет ему мама. – Нам пора.

Сквозь две распахнутые двери в баньку заглядывает заходящее солнце. Отец поднимает голову, щурится на свет.

– Какое яркое! Давно мы не виделись, – говорит он то ли нам, то ли солнцу.

Смотрю на отца… И совсем он не «старенький», зря мама наговаривает. Ну потемнел лицом, ну серебряная щетина вместо прежней русой бороды… А так – ничего…

Через несколько минут отцу удается встать. Кланяясь низким притолокам, мы выбираемся из баньки. Вокруг – безлюдные задворки Коломны, пустыри, огороды в желтом косом свете. Я делаю шаг, ноздрями втягиваю теплые летние запахи – ух сколько их здесь! Набираю полную грудь и задерживаю дыхание. Старая липа шелестит над нами, метет ветками по крыше баньки. Но в этих шорохах я все же различаю, как мама радостно шепчет отцу: