Ряженый – это теперь моя кликуха. И в камере так звали. Все ждал, когда бороду начнут драть, типа – не приклеенная ли? Но не тронули. И даже не били больше… Удивительное дело: почему меня до сих пор не остригли и не побрили? Наверное, сообразили: если сделают это, то косвенно признают, что гнобят меня именно за внешность и ни за что другое. Они ведь даже переодеть меня не удосужились. Как будто не доперли мои «пилаты», какая получается карикатура – как я стою перед ними избитый, в разорванном хитоне. Наверно, подумали: раз журналистов на суд не пустили, то и все равно… А я все следствие и весь суд промолчал – не из гордости и, уж конечно, не из подражания кому-то, а из-за тупого, тяжкого, парализующего страха. Боялся: вот попытаюсь заговорить, а сам помимо воли запричитаю, заною, заскулю, как последний… не знаю кто… гондон… И вот теперь думаю: хорошо, что меня не постригли. Эта наружность все-таки хоть немного подкрепляла меня – никак нельзя было в таком виде скулить и падать перед ними на колени… Хотя, конечно, эта самая наружность меня и погубила… Эх, куда ж я полез, придурок? Какую роль хотел сыграть? В кого вырядился?.. И в кого меня теперь вырядят в этой психушке!..

Сижу в закутке вроде полицейского «обезьянника», только лавка тут мягкая и вместо прутьев – гибкая частая сетка. Сижу давно – уже с полчаса, наверно… Конвоиры уехали, я тут один… Странно… Не спешат ко мне садисты-психиатры… Хотя чего им спешить, куда я от них денусь!

Руки трясутся. Зажимаю их коленями… Нет, не унять. Трясутся уже несколько дней. И внутри все дрожит… Хотя, я так понимаю, привезли меня не в какой-нибудь психиатрический ад, а в обычную дурку. Я даже знаю, как она называется: Центральная клиническая психбольница, ЦКПБ… Знакомый галерейщик, периодически «гостящий» здесь, рассказывал, что еще при прежней власти тут содержали диссидентов. И один шутник-антисоветчик создал из сумасшедших потешную партию и назвал ее «Политбюро ЦКПБ»… Так, может, ничего страшного?.. Или есть тут все-таки электрошоковые пыточные кабинеты? А может, начнут мне колоть какую-нибудь дрянь, пока не превратят в идиота с текущими слюнями? Ведь теперь мне – психу – даже адвокат, наверно, не положен. Ну а то, что признают меня психом, – кто бы сомневался! А раз признают, то и приведут в соответствие с диагнозом… И уж точно здесь-то меня насильно постригут и побреют – о, конечно, в гигиенических целях – и лишат даже этой последней моральной защиты…

Мимо «обезьянника» проходит некто в белом халате – молодой, очкастенький. Окликаю его:

– Простите!

Тот оборачивается и сразу отшатывается:

– Вы кто?!

К такой реакции на мою наружность я привык.

– Чуркин Михаил, художник… Не знаете, долго мне тут сидеть?..

– А вас когда привезли?

– Да вот уж час прошел, – преувеличиваю я.

– Ну не знаю, – очкарик не сводит с меня настороженного взгляда. – Сейчас у главврача совещание, все – там… Наверное, поэтому…

Ну что ж, вот человек со мной нормально поговорил. Может, это добрый знак?.. И все не уходит, смотрит. Пытается понять – насколько я чокнутый? А я и сам уже не понимаю… Почему-то вспоминаю гениальные мамины слова: когда она впервые увидела меня с отросшими бородой и волосами, скривилась недовольно и сказала: «Господи, ну на кого ты похож!»

В коридоре – топот. Ну вот, это за мной… Но нет. Двое санитаров в синих комбинезонах ведут рослого мужчину в кашемировом пальто. Рыжие взлохмаченные волосы торчком. Человек идет, закрыв лицо руками, будто не хочет смотреть вокруг, и санитары тащат его под локти, как слепого. Они открывают дверь «обезьянника», вводят этого рыжего и сажают на лавку напротив меня.

– Ух ты! Глянь, кто тут! – говорит один из санитаров, тыча пальцем в мою сторону.

– А-а, этот… – Второй санитар оглядывается на меня. – Я про него читал в интернете. Сразу подумал, что он рано или поздно у нас окажется. А куда же еще таких? Только сюда!

Он говорит обо мне в третьем лице, зло и раздраженно. А последние слова и вовсе кричит мне в лицо… Но почему? Почему я так бешу своим видом большинство людей? Ведь вроде бы тот, на кого я похож, должен вызывать добрые чувства? Ан нет! Наверное, многих злит, что я вообще посмел быть похожим на него. Но хватает и таких, которые ненавидят во мне его самого. Как будто этих людей бесит, что в свое время его недораспяли, недоказнили, и вот они желали бы оказаться там, чтобы лично поучаствовать – уж помучить так помучить, уж казнить – так на совесть…

Почему мне вообще пришло в голову стать похожим на него? Да просто решил отпустить усы и бороду, отрастить волосы и однажды, глянув в зеркало, сказал: «А что! Прикольно!» Причесался на пробор, стал тренировать взгляд «а-ля вселенская скорбь», начал обращаться ко всем «добрый человек» на манер булгаковского Иешуа, наловчился вещать что-нибудь непонятное, после которого все замолкали и пытались переварить, а я просто чушь какую-то сморозил… Короче, пошло-поехало… Потом и в свои работы стал подмешивать религию. Открою наугад Библию или сборник молитв, прочту пару строк и думаю – что бы из этого сварганить?.. А потом случайно попал на выставку Николая Ге, да еще полупьяный, и, смотрю, все от картин на меня оглядываются. А картины все – про него, и там – такая боль! А тут я со своим проборчиком… В общем, бросил к ч… все свои библейские изыски… Но стричься-бриться почему-то не захотел. А потом взбрело мне в башку этих гусей поповских подразнить… Ну и вот…

Санитары уходят, закрыв нас вдвоем с рыжим мужчиной. Он ни на секунду не отрывает ладони от лица. Замечаю, что при этом он еще и уши затыкает отведенными назад большими пальцами… Ох, придется мне теперь учиться жить с психами, угадывать – чего от них ждать… Этот вроде не кажется агрессивным, скорее – несчастным, затравленным… Ха! Затравленным! Кто бы говорил!..

– Не слышу! – вдруг бормочет рыжий. – Больше не слышу!

Он отнимает ладони от лица и складывает их молитвенно, а сам смотрит вверх в каком-то своем шизоидном экстазе. По небритым щекам текут слезы, застревают в щетине…

– Господи! Больше не слышу! Господи, слава тебе!..

Потом медленно опускает глаза на меня:

– Это ты? Ты?!

Молча, со страхом смотрю на него. Сама собой мелькает мысль: никто и никогда не смог бы нарисовать такие глаза. Великие мастера умели передать через глаза что угодно. Даже смерть. Но изобразить взгляд безумца с дюжиной чувств, горящих в нем одновременно, – это не под силу никому!..

– Это ты? – опять вопрошает он, обдавая меня волной перегара.

– Я художник, – осторожно отвечаю я. – Чуркин.

– А, ну да, ну да, понимаю… – Рыжий заговорщицки оглядывается: – Я тоже никому не говорю, кто я на самом деле. Потому что я – Завболь!..

Он распахивает пальто. Вижу, что на нем – ядовито-желтая футболка с трафаретом «Завболь». А на голых ногах – резиновые шлепки… Лучшего «ансамбля» для визита в психушку и не придумаешь!.. Он снова оглядывается и вдруг бухается передо мной на колени, начинает бить поклоны, лопочет что-то бессвязное: «Аз раб твой… Раб твой и сын рабыни твоя… Растерзал еси узы моя… Имя Господне призову и Господа моего восславлю…»