Только не удивляйтесь, если я скажу, по каким делам пожаловал сюда, в сельсовет, точнее, к дяде Саркису. Дядя Саркис больше, чем кто другой, знает нас, нгерских ребят, знает с пеленок, посвящен в наши дела, в наши тайные помыслы. У всех на памяти игра в скатки, когда дядя Саркис, обыграв нас, оставлял обыгранные яички и незаметно исчезал…

Я пришел потолковать с дядей Саркисом. Нет, с председателем сельсовета Саркисом Аракеляном о новом нашем театральном представлении, которое мы снова затеяли, и, кажется, на свою голову. Фу, что я говорю! Вовсе не на свою и не на чужую голову. Подумаешь, оплошал на представлении «Кот и Пес», меня разобрал смех! Одна неудача не может отбить охоту снова попробовать свои силы. Если на то пошло, Каро вовсе не должен показывать свой нос на подмостках театра, его провал с «Часовым» куда похлеще моего, а он теперь главный заправила.

И мы затеяли это не для того, чтобы себя показать: дескать, смотрите, какие мы, в артисты вышли, можем сыграть любую пьесу, скажем, «Намус», не то что «Кот и Пес». За вход на наши постановки изымалось иногда по горсти муки, даже овсяной, и всю выручку мы по идее должны были сдать в сельсовет, на его повседневные нужды. И это нас окрыляло, смотрите, мол, хоть и малы еще, но на собаке шерсть не бьем, как можем помогаем взрослым строить новую жизнь.

Забегая вперед, скажу: наши театральные представления имели успех, мы выезжали даже в окрестные селения, и вся выручка, как я говорил, поступала в фонд сельсовета. Хотя по части другой выручки, что изымалась натурой, мукой, бывали кое-какие нарушения. Однажды не выдержали и из полученной муки испекли настоящие карабахские, тонирные хлебцы-караваи и на славу наелись ими. Что потом было нам за это? Но об этом как-нибудь в другой раз. Только скажу, тоже мимоходом, походя, что хлеб по-прежнему оставался нашим общим бедствием, и, как потом выяснилось, не только в Нгере или даже в Карабахе, а во всей нашей молодой Советской стране.

Выслушав меня, дядя Саркис почесал затылок.

— Так, так, «Намус». Прямо как в настоящем театре. Свои, значит, Ованесы Абеляны, Папазяны появились? «Намус»…

Дядя Саркис походил по комнате, отвернувшись, смахнул слезу. Наша постановка почему-то его сильно взволновала.

Потом прошел за стол, выдвинул ящик, где лежала печать, завернутая в тряпки. Но прежде чем шлепнуть ею по бумаге, долго водил жестким пальцем по ней, читая по складам.

— Что ж! Попробуйте силы. Может, из вас вырастут новые Абеляны, Папазяны. Не боги же горшки лепят.

Должен сказать, я не один пришел к дяде Саркису за разрешением поставить в Нгере «Намус». Со мною целая депутация, которая сейчас прячется за домом Вартазара и ждет моего сигнала, чтобы кинуться мне навстречу. В этой операции я был в роли ходока. И кажется, удачным. Я ушел от дяди Саркиса с круглой печатью сельсовета, запечатленной на нашей заявке.

Едва я вышел из помещения, подняв над головой подписанную бумагу, как вся лавина ринулась во двор сельсовета.

Через минуту я оказался на руках визжащей, сопевшей от восторгов толпы будущих артистов, в которых, к слову сказать, недостатка в Нгере не было. Как тряпичный мяч, с криками «ура» меня бросали в воздух. Не знаю, получится ли из меня артист, но ходок, как видно, получился отличный. Я вырвал круглую печать у дяди Саркиса, который до этого артачился, не хотел разрешить нам ставить эту пьесу.

Я нисколько не удивился, когда однажды, придя на пашню, увидел там тер-айра. Значит, сговор состоялся. Дед согласился принять отче нашего в супряги. Теперь мы в супряге не только с Муханом, но и с преподобным отцом, тер-айром. Но тер-айр здесь, на пашне, совсем не был похож на того, которого я знал в рясе, во всем литургическом великолепии сбивчиво, неумело читавшего с амвона свои молитвы.

Это был другой человек, совсем другой. Прежде всего на нем не было того богатого церковного облачения. Его заменили поношенные штаны в заплатах, старый-престарый архалук, какие носили тогда пожилые бедные крестьяне, и все это сидело на нем мешковато, словно на чучеле. Понятно, с чужого плеча. Кто-то удружил ему временно, пока он не заведет свою гражданскую одежду. Не пристало же теперь супряге Бдаланц Баласану выйти на свою первую борозду в рясе. Бдаланц Баласан — это имя тер-айра. Вот не знал до сих пор, что у тер-айра такое имя, что вообще у него есть иное имя, кроме как тер-айр.

Он стоял — старый, седой, изборожденный глубокими морщинами, обыкновенный затюканный старик, совсем не похожий на себя.

Тер-айр на пашне, наш супряжник! От удивления я чуть не выронил кувшин с водой, который прихватил с собой, идя на пашню. Тер-айр, заметив мое смущение, сказал:

— Дитя мое, не пугайся. Я теперь не батюшка. Почти не батюшка. Душа человека — темное царство. Я в том царстве не прижился. Не смог принести людям ничего путного. Я там был лишний. Мои молитвы — тоже. Плуг всем молитвам молитва. Он мир кормит. Я об этом деду вашему говорил. Он меня понял.

Это длинное славословие я выслушал в гробовом молчании. Тер-айр — наш супряжник! Сбросил рясу. Он уже не священник. И даже не тер-айр. Теперь он Бдаланц Баласан. Такой же простой крестьянин, как наш кум Мухан. Вот это новость! Пальцы оближешь. Были бы неподалеку ребята, я свободно сошел бы за оракула. Никто, кроме меня, в Нгере из ребятни еще из знает, что наш священник уже не священник.

Чего греха таить, согласившись взять тер-айра в супряжники, дед не сразу привык к нему, где-то в глубине души побаивался его, его дурного глаза. Так и ждал: вот-вот упадет в борозде бык, околеет. Или плуг сломается. И, снаряжая Аво с Николаем на пашню, делал им всякие наставления, особенно Аво, на случай, если его потянет на оровелы, на работу погоныча. Деду казалось, что Аво может слететь с ярма, повредить себе другую ногу. На худой конец, это тоже входит в круг злодеяний дурного глаза — он лишит его умения сочинять свои оровелы, которыми упивались на пашне даже самые последние злыдни. Чего только не способен делать дурной глаз святоши, если он вдруг разгуляется. Дурной глаз может и не знать, что Бдаланц Баласан давно порвал с богом, со своим саном, праздничным белым стихарем, возьмет и напакостит, по своему обыкновению.

Но вот сколько прошло времени, и ничего. Бык не упал в борозде, Аво не слетел