скорее же, Аво, пора в поле! — поторапливала мать.

Натянув на ноги трехи, Аво выскочил из дома.

Я медленно одевался. Уж очень не хотелось в такой день идти в гончарную! А счастливчик Аво, торжествуя, метался по двору — дед отпустил его в поле, в помощь Мухану и Николаю.

Нечего делать, я подхожу к очагу. С вечера мы зарыли в золу картофелины. Обжигаясь, я выхватываю их из пепла.

Со двора доносятся голоса.

— Как ты думаешь, Вардануш, — говорит дядя Мухан, — удастся нам купить по собственной сохе? Не обижайся, кума, свой тощий телок всегда лучше чужого тучного бычка.

— Соберем урожай — может, и плуг заведем, не то что соху, — отвечает мать.

— Храм еще не построен, а нищий уже выбирает себе место, — усмехнулся дед и повернулся на другой бок.

Едва только Николай с Муханом покинули двор, как поднялся дед, завязал голову цветным платком, окликнул мать:

— Сноха, дай-ка мне чуху. По дороге забегу к нашим, Мухан привык лопатой орудовать, ему без меня не управиться.

Мать молча вынесла чуху, ту, которую дед держал в сундуке и надевал в торжественных случаях. Я продолжал ковырять головешкой золу.

— Чего тут копошишься? Айда на пашню! — крикнул с порога дед.

На пашню! Схватив у матери узелок с едой, я опрометью кинулся на улицу.

Около родника нас догнал священник на лошади.

— Благослови, батюшка! — поклонился ему дед, потемнев лицом: он по-прежнему испытывал перед попом суеверный страх.

— Бог благословит, — сухо бросил священник и потрусил дальше.

— Тьфу ты, дьявол! — выругался дед, когда священник удалился. — А не повернуть ли нам оглобли?

Но мы все же не повернули. Только дед, взяв на дороге камень, плюнул на него и положил на землю плевком вниз. То же самое он заставил проделать и меня.

— На всякий случай… Все-таки поп, — заметил дед.

Когда мы пришли на пашню, Николай с Муханом уже обливались седьмым потом. Молодые, необученные быки рвались из ярма. Соха все время прыгала, делая большие огрехи. Пахари явно не справлялись с быками.

Дед оглядел истерзанное поле, с пятачками непашей и огрехов на нем, сказал:

— Дай-ка я стану за сохой.

Дед взялся за чапыги и бодро зацокал языком:

— Но-о-о, окаянные!..

Но «окаянные», почувствовав легкую руку деда, вырвали соху из борозды и понесли ее по взрыхленной земле. Дед, споткнувшись, растянулся на пашне. Быков едва загнали в борозду.

— Чертов кадильщик, дернуло тебя попасться мне на дороге! — крикнул дед, грозя кулаком в пространство.

Мухан снова шел за сохой. Николай и Аво, заменяя друг друга, ступали впереди быков, ведя их на привязи. Борозда все же ложилась неровно. Быки то и дело вырывались.

Только к вечеру строптивые быки пошли мерным, ровным шагом.

Днем мы с дедом работали в гончарной. Николай с Аво — в поле. Вечером сходились под общей крышей.

За ужином дед долго беседовал с русским гостем о России, о делах Нгера.

— Николай, — почтительно спрашивал дед, — как идет вспашка? Ведь, как ни говори, в земельном деле мы все простофили.

Дед не мог простить себе недавний провал на пашне.

— Ничего, отец. А как горшки? Сколько обожгли новых? — в тон ему отвечал Николай.

Но дед все же заметил:

— Сколько грушу ни торопи, она все равно только к сроку поспевает.

После короткого делового разговора они переходили к долгой задушевной беседе, пуская в ход руки и восклицания. Но о чем бы ни шла речь, к концу дед неизменно заводит свой любимый разговор.

— Николай, — вдруг бросает он возбужденно, как всегда, когда дело касается гончарного ремесла, — в России тоже делают такое? — и показывает рукой на стоящую в углу глиняную посуду.

— Нет, кажется, у нас таких не делают, — отвечает Николай.

Но дед уже сует ему в руки другое изделие:

— Николай, а в России умеют делать такие чашки?

Николай снова качает головой.

— Мне жаль России, — говорит дед, искрение сочувствуя. — Но и у вас научатся делать карасы. Как думаешь, Николай, научатся?

Николай улыбается.

— Должно быть, научатся, — говорит он, явно не желая обидеть старика.

Однажды к нам пришли колядники, ряженые мальчишки, разукрасившие себе лица мелом и углем, с громовым колокольчиком. Мы уже знали — колокольчик вроде громоотвода. Под его шум можно пропеть любой церковный хорал или гимн, не зная слов. Все колокольчик спишет, снивелирует, заглушит. Да и где было нам знать все слова религиозных песен, если сам батюшка, прости нас, тер-айр, за излишнее напоминание о вашем преподобии, не знал ни одной песни до конца. Как говорят взрослые: каков поп, таков и приход!

Было это под рождество.

— Кто это? — спросил Николай.

— Славильщики.

— Чего они хотят?

— Петь.

— А что, они хорошо поют?

— Как сказать… Такой обычай.

Славильщики бодро запели набивший всем оскомину «Хорот мез». Но колокольчик так неистовствовал, что не удалось услышать ни одного слова из песни.

На этот раз дед не заметил фальши, не прогнал славильщиков. Он был в каком-то экстазе.

— Ну как? — шепнул он, довольно поглаживая усы.

— Хорошая песня, веселая, — отозвался Николай.

Получив вознаграждение, славильщики ушли.

— Николай, — воскликнул дед, — в России тоже поют такие песни?

— Поют.

— Аферим! — заключил дед. — В этой России все как у нас!

Узкая тропинка, которая вела от родника в село и, наоборот, от села к роднику, шла мимо меня. Это место я себе облюбовал, я выбрал себе. По этой тропе Асмик каждый день несла на плече кувшин. От села пустым, покачивая на плече, и полным, тяжелым от воды, когда возвращалась от родника.

Асмик, когда меня видела где-нибудь возле дороги, звала отпить из кувшина. Я, конечно, не отказывался, даже когда не хотелось пить. Я пил из горлышка, а сам кидал слово за словом. Асмик охотно отвечала на все мои вопросы, но всегда свысока. Свысока — не то слово. Она просто была безразлична ко мне, к тому, чем я жил. Всегда находила колкие слова, чтобы поддеть меня. О зайчиках пока ни слова, словно не было ничего такого. Ни я, ни Васак не донимали ее своим жалким огрызком зеркальца. Но где гарантия, что она не вспомнит об этом в любую минуту?

Мне бы уйти, не искать встречи с ней, но куда там. Ноги несут. Была не была.

— Это ты, Асмик? Ты всегда вовремя. В горле пересохло. Если можно, я приложусь к твоему кувшину.

— Только не давись и не обливайся, — предупредила Асмик, с усмешкой снимая с плеча тяжелый кувшин.

Когда я, напившись, передал ей кувшин, Асмик сказала:

— Поздравляю тебя, Арсен, с посвящением в гончары.

Я смотрю в глаза Асмик. Вроде ничего,