– Настя, так ведь обязаны они, – робко возразил Евгеша, – попробуй не сообщи.

– Нынче все обязаны, но не все сообщают! – рявкнула мамаша, – а из батюшек так вообще никто. Потому упырь усатый и громит храмы, что жжет его нестерпимо свет нашей веры православной.

Евгеша так втянул голову, что закрыл уши плечами. Он пугался, когда Настасья произносила слово «упырь», тем более с уточнением «усатый».

Илья тихо присвистнул.

– Да-а, мамаша, здорово афоризмами говоришь.

– Никакими не «измами», правду я говорю, и ты со мной не спорь, сынок.

– Не спорю. – Илья поднял руки, сдаваясь. – Но ты, мамаша, все-таки осторожней там исповедуйся.

– Где – там?

– Ну, куда ты к заутрене бегаешь?

– Некуда больше бегать, – проворчала мамаша, остывая, – в Благовещенье Пресвятой Богородицы теперь склад вторсырья.

– Давно закрыли? – сочувственно спросила Маша.

– Сразу после Рождества комиссия исполкомовская нагрянула. Привязались к батюшке, мол, антисанитарные условия. С одной ложки всех подряд кормите, инфекцию распространяете. Это они про Святое Причастие. Младенцев в сырую воду кунаете. Это они про Крещение. Велели хлорку сыпать в купель. Батюшка ихние бумажки подписал: будет вам хлорка, только храм не трогайте. Нагрянули опять. Воду проверили, конечно, никакой хлорки. Вот и закрыли последний храм, а батюшку… Ну скажи, сынок, кончится это когда-нибудь? Батюшке восемьдесят. За что?

– Настасья, перестань, – зашептал Евгеша, – хватит изводить Илью этими разговорами! Будто от него зависит!

Илья резко отложил вилку. Вопрос «за что?» действовал на него убийственно. Раньше он вскипал, мог накричать: «Никогда не задавай этого вопроса! Не смей, слышишь? Вопрос-ловушка! Нет на него ответа!» Теперь молча застыл и побледнел так, что проступила щетина на гладко выбритых щеках.

– Прости, прости, сынок, нечаянно вырвалось, – испуганно залопотала Настасья.

Илья не шевельнулся. Евгеша сгорбился, скрючился, будто собирался нырнуть под стол. Стало тихо, только дрова в печи потрескивали. Маша заметила на стене леонардовскую «Мону Лизу» в резной рамке и бодро произнесла:

– Какая хорошая репродукция. Кажется, раньше не было ее. Вы недавно повесили?

– Так это моя, – живо ответил Евгеша и распрямился. – У меня в комнате на Пресне висела. Не репродукция, а копия уменьшенная. С детства ее храню. Кстати, Илюша, давно хотел тебя спросить, что означает эта ее знаменитая улыбка, как думаешь?

– Да, сынок, – подхватила Настасья, – вот объясни, улыбается она совсем чуточку, и вроде не ахти какая красавица, а говорят, будто самая великая картина в мире. Почему?

Илья наконец поднял глаза, взглянул на Джоконду.

– Ну, наверное, потому и великая, что есть в ней тайна. Столько уж веков гадают, каждый приписывает этой улыбке какой-то особый смысл, а точно никто не знает.

– Я знаю! – выпалила Маша. – Она просто беременная, и у нее кончился токсикоз.

Евгеша вытянул шею, открыл рот. Илья хмыкнул. Настасья молча уставилась на Машу и вдруг вскочила, обняла ее, стала целовать, громко шмыгая носом.

– Машуня, скелетина ты моя, когда ждать?

– В сентябре, – ответил Илья и принялся доедать остывшую гречку.

Настасья отпустила Машу, легонько шлепнула по лысине своего Евгешу.

– Вот, значит, сон-то мой был вещий! – Она полезла в буфет, поставила на стол графинчик с домашней наливкой, две рюмки.

– Мамаша, Страстная неделя, – напомнил Илья.

– Капельку, в честь такого события, сынок, давай, ну, символически.

– Ладно, что с тобой делать?

Илья капнул Настасье в рюмку на донышко, себе и того меньше. Как только чокнулись и выпили, сразу убрал графинчик назад, в буфет. Наливка была приторная, липкая, Илья ее терпеть не мог, но старался не обижать мамашу. Евгеша от питья наливки был освобожден по праву хронического язвенника.

– А сон такой. – Настасья обвела всех таинственным взглядом. – Будто иду я по полю, босая, простоволосая, в рубахе ночной. Народу вокруг толпища, ни зги не видать. Только слышно, плачут, кричат: война, война! Куда иду, не знаю, все идут, и я тоже. Вижу, огонечек вдали. Ну, думаю, туда нужно. Шаг, другой, и вдруг падаю в яму, лечу в тартарары. Чувствую под руками коряги, корешки, хочу ухватиться, а руки скользят. В самую последнюю минутку вижу опять мой огонечек, да так близко. Будто свечка горит, а я уж и не падаю вовсе, сижу спокойно в комнате, вот в этом кресле, и на руках держу младенчика. Смотрит он на меня и гукает по-своему, вдруг хвать меня ручонкой за нос. Я как чихну и сразу проснулась. Утром Евгеше говорю: если до конца этого года Машуня нам внука родит, войны точно не будет. А он, старый дуралей, раскудахтался: да она еще совсем и не беременная! Они пока и не планируют! Куда ей рожать, при ее-то профессии? Ну? Кто прав оказался?

– Мальчик или девочка? – шепотом спросила Маша.

– А вот этого не скажу. – Настасья сделала строгое лицо. – Уж кого Бог даст. Да и не разглядела я.

* * *

Из директорского кабинета раздавались громкие голоса. Дверь была приоткрыта. Эмма услышала крик Дибнера:

– Мне надоело! Решайте сами!

Через минуту дверь распахнулась, в коридор вылетел маленький худой мужчина. Темные напомаженные волосы стояли дыбом и дрыгались в ритме стремительных шагов. Круглое лицо пылало. Эмма узнала профессора Пауля Хартека, он руководил ядерными исследованиями в Институте физической химии в Гамбурге.

Следом за ним не спеша выплыл Гейзенберг, спокойный и гордый. Заметив Эмму, улыбнулся, кивнул в сторону удаляющейся маленькой фигуры, поднял вверх два растопыренных пальца. Буква «V», знак победы. Эмма кокетливо подмигнула и развела руками, мол, никто и не сомневался в победе, а про себя подумала: «Ну и болван же ты, уважаемый гений!»

Гейзенберг и Хартек терпеть не могли друг друга. Конечно, их авторитет, известность и заслуги перед наукой невозможно сравнивать. Нобелевский лауреат, мировая величина – и рядовой профессор физической химии. Слишком разные весовые категории. Но урановый проект дал Хартеку шанс обойти Гейзенберга. Шанс вполне реальный, потому что Хартек, в отличие от теоретика Гейзенберга, был экспериментатором, практиком, причем весьма толковым.

Конкуренция между берлинской и гамбургской группами обострялась с каждым днем. Хартек вынужден был по всем вопросам обращаться к военному руководству, то есть к Дибнеру. А Дибнер сидел в Берлине, и все вопросы решались в пользу Гейзенберга. Так случилось и на этот раз. У Хартека родилась идея использовать в качестве замедлителя нейтронов сухой лед. Хартек подал заявку, Дибнер не нашел ничего лучшего, как обсудить ее на совещании берлинской группы.

Гейзенберг идею одобрил. Еще бы! Она была действительно блестящей. Сухой лед куда дешевле тяжелой воды и графита высокой очистки, тем более ни того, ни другого пока нет. Окрыленный Хартек договорился с компанией «И.Г. Фарбен», Управление вооружений оплатило доставку в Гамбург пятнадцати тонн сухого льда. К этому времени компания «Ауэр» уже наладила производство на фабрике в Ораниенбурге высококачественного оксида урана. Дибнер должен был распределить первые пятьсот килограммов между институтами. Гейзенберг потребовал четыреста килограммов и милостиво уступил Хартеку оставшиеся сто. А для успешного эксперимента с сухим льдом требовалось не меньше трехсот.