Марфа побелела, судорожно поправила сползшую косынку облепленными тестом, трясущимися руками.

– Так ведь мне твой майор сказал, чтоб я стрельнула. Майор Бойко!

– Майор?..

Ермил снова сел за стол и попытался протолкнуть слова Марфы в сознание, но шли они тяжело, как непрожеванные ломти вяленого мяса по пищеводу. В избе воцарилась вдруг небывалая тишина – без гомона детей, без заунывно-кликушеского Марфиного голоса. Но даже и тишину осознать Ермил не успел: кто-то мощно замолотил кулаками в дверь и тут же, не дождавшись ответа, ее толкнул. В избу гурьбой ввалились мужики-староверы со старостой Капитонычем во главе.

Капитоныч огладил клочковатую бороду и быстренько огляделся, по обыкновению сильно пуча глаза, отчего казалось, что даже в самых обыденных явлениях вроде графина с самогоном видит он нечто необычайное и из ряда вон выходящее.

– Здрав будь, Ермил, – провозгласил староста высоким, скопческим голосом, а Марфе просто кивнул.

Изумленно вытаращенные глаза Капитоныча, казалось, вот-вот вывалятся из орбит и укатятся в красный угол, где сидел за трапезой хозяин дома.

– Милсти прошу, Авдей Капитоныч, милсти прошу в дом!.. – Марфа то суетливо обтирала руки о фартук, то делала приглашающие жесты, и Ермил с отвращением подумал, что она похожа сейчас на ручную мартышку, которую водит за собой по пристани Гуань Фу.

– Я смотрю, не блюдешь ты, Ермил, законы древлеотеческие, зелье отравное пьянствуешь, – на одной заунывно-высокой ноте затянул староста, – чревоугодничаешь, во грехе погряз, ибо…

– Зачем пришел, Капитоныч? Наставлять меня? – Ермил демонстративно опрокинул в себя порцию самогона.

– Дерзишь… – Капитоныч вытаращился на образа, как бы вопрошая святых, как такая дерзость возможна. – Пусть тебя Господь наставляет, он и не таких наставлял. А мы к тебе за другим делом. Ты, Ермил, хоть отступник – а все ж лучший меж нас охотник. Посему вот тебе наше слово – снаряжай сейчас же охоту.

Мужики, обильно потея, одобрительно загудели и закивали.

– На кого охоту? – Ермил аккуратно рыгнул в ладонь.

– Так на оборотней. Али не слышал? Оборотни у нас. Перевертыши. Сами вроде как люди, а приглядишься… – Капитоныч сделал выразительную паузу и перекрестился двоеперстием.

– Так волки, – закончил за него один из мужиков.

– Али лисы, – поддакнул другой. – Скот дерут, на людей кидаются, совсем распоясались…

– Нужно облаву на них устроить и изничтожить, – закончил общую мысль староста.

– Верно, верно говорите, Авдей Капитоныч, – затараторила Марфа. – Пусть горят в аду, твари, нехристи!

Ермил руками оторвал кусок мяса, старательно разжевал, проглотил и только после этого тихо, но твердо произнес:

– Нет.

– Что – «нет»? – опешил староста Капитоныч.

– Я промышляю изюбря, – Ермил ткнул острием охотничьего ножа в кус вяленого мяса на блюде. – Соболя. Вепря. Тигра. А оборотня – не промышляю.

– Я ж говорил, Капитоныч, – вроде тихо, но так, чтоб слышали все, сказал свояк старосты. – Этот честных людей защищать не будет. Он с ведьмой путается.

Лицо Марфы побагровело, и Ермил с тоской подумал, что теперь весь вечер, да, наверное, и всю ночь, она будет придавленной мухой жужжать про то, как он ее опозорил. В драку лезть не хотелось. Хотелось просто выставить их всех вон, лечь на лавку и заснуть тяжелым, как могильная плита, пьяным сном. Но жена смотрела на него таким побитым и в то же время голодным и жадным взглядом, что он резко поднялся из-за стола, схватил Капитонычева свояка за грудки, припер к стене и, набычившись, рявкнул:

– Повтори!

Обвел мутным, бешеным взглядом всех:

– Ну, кто повторит?!

Никто не повторил. Все молчали. Зато со двора не то из хлева донесся визг такой раздирающий, отчаянный и пронзительный, что невозможно было понять, кто кричит, свинья или человек.

И тут же раздался выстрел.

– Это я виновата… Это мне… За грехи… За мной пришел с того света…

Полуголая, мокрая Танька – Марфа вылила на нее ушат воды, чтоб перестала визжать и биться, – копошилась теперь на сене, бормоча про грехи, одной рукой неустанно крестясь, а другой пытаясь прикрыть от мужиков срам. Рядом с ней, окаменев, со спущенными штанами и с пистолетом в руке, сидел лейтенант Горелик.

Мужики-староверы, понимая неловкость момента, старались на сеновал не глядеть. А глядели вниз, на свинью с разорванной глоткой, которая уже не дышала, но все дергалась и дергалась в луже крови, и никак не удавалось ей умереть, и глаза ее то застывали, как нарисованные, то опять наливались мукой и болью.

Ермил резко сдернул с плеча ружье и навел ствол на Горелика. Обе бабы, Танька и Марфа, хором завыли. Горелик не шелохнулся.

– Ты, Ермил, в красноармейца-то при нас не пали, – вытаращившись так, будто впервые в жизни видел ружье, предостерег Капитоныч. – А то ж мы все сядем. Это ваши дела, семейные. Это без нас.

Ермил, рыкнув, опустил ствол и выстрелил в свинью – та, наконец, застыла.

– Он свинье этой шею перекусил и кровь пил, – словно вдруг разбуженный выстрелом, сообщил лейтенант. – Я в него стрелял. А ему хоть бы хны. Сбежал.

– Кто, оборотень? – быстро уточнил Капитоныч.

Горелик кивнул. Староверы дружно перекрестились.

– Дети! – охнула Марфа. – Они за калиткой играли! – Она выскочила во двор.

– Даст Бог, детишек невинных нечисть не тронет, – без уверенности сказал Капитоныч. – А ты, товарищ, лучше иди отсель, от греха, – посоветовал он лейтенанту.

– Иди, Славка, иди, вот правда, – судорожно закивала Танька.

Лейтенант натянул штаны, спрыгнул с сеновала, с вызовом оглядел мужиков:

– Я уйду. Но если хоть один волос… с ее головы… все сядете, ясно?

Горелик переступил через мертвую свинью и под мрачными взглядами мужиков пошагал прочь. У выхода из хлева на секунду остановился:

– Вы не думайте. Я на Таньке женюсь.

Побагровев лицом, Ермил рванулся было за ним, но Капитоныч взял его за рукав:

– Погодь, Ермил. Это все потом. Сейчас нам с нечистью надобно разобраться. Ты что ж, останешься в стороне, когда эти твари пришли в твой дом, убили твой скот? Разуй глаза, погляди!

Ермил покорно уставился на свинью, мучительно силясь собраться с мыслями и протрезветь. Из шеи свиньи был вырван целый кус мяса – так что оголились жилы и кость. Ему стало тошно. В желудке муторно шевельнулся и больно двинулся наверх, к глотке, непереваренный, пропитанный самогоном и желудочным соком изюбрь.

– Сыно-о-чек мо-о-ой! – завывая, влетела в хлев Марфа. – Сыночка нашего, Прошечку, в лес утащи-и-и-или!