из «Войны и мира». Однако институту предшествовало еще одно учебное заведение, недолгая история которого заслуживает упоминания.

Первая государственная профессионально-техническая школа поэтики была создана осенью 1921 года и находилась в коммунальной квартире в доме 24/27 на углу Спиридоновки и Садово-Кудринской улиц{3}. Ее ректором была Адалис, среди лекторов значились Брюсов и Сергей Соловьев. Расклеенные по Москве афиши заинтриговали начинающего литератора Владимира Фефера именем ректора: «Мне казалось, что это бородатый символист с горящими, как костер, глазами». Вступительный экзамен свелся к разговору о поэзии, а затем «в течение последующих месяцев учились мы многим заманчивым наукам у людей удивительных». 15 октября начались занятия. «Ни твердого, ни нетвердого расписания занятий сначала не было. […] Части преподавателей, объявленных в афише, мы так и не видели. […] Педантично аккуратным был Брюсов. Лишь один-единственный раз, в жгучую метель, он пришел запорошенный снегом с опозданием на 7 минут». Просуществовавшая полгода{4}, школа стала пробным вариантом «консерватории слова», хлопоты о создании которой в то время вошли в заключительную стадию.

Брюсов вместе с Адалис вел занятия по вольной композиции и читал лекции по русской литературе, однако их содержание оказалось гораздо шире. Он «учел особенности нашей, в большинстве не очень грамотной, аудитории и умел находить такую форму лекций и бесед, что они незаметно, исподволь делали из нас культурных людей. Сжатость, конкретность, умение отобрать необходимую предельную дозу излагаемого материала были характерными чертами его сообщений. Он понимал все трудности для многих из нас занятий по специальным дисциплинам, когда элементарные приемы не были еще полностью освоены. […] Общеизвестно, что простота и ясность при популяризации предмета являются следствием глубокого его знания. Этим качеством Брюсов владел в совершенстве. […] Брюсов был деликатен, он не обрывал, не высмеивал, шутки его были добродушны и не обидны»{5}. Ученикам просто повезло, а для учителя это была тренировка перед главной работой.

Шестнадцатого ноября 1921 года ВЛХИ был официально открыт. Вступительное слово произнес Луначарский: «Несомненно, что литературное творчество может быть поставлено как предмет преподавания. Этот опыт и взял на себя Наркомпрос, создавая Высший литературно-художественный институт. Опыт крайне тяжелый, ибо это первый опыт во всем мире»{6}. Затем выступил Брюсов, назначенный ректором: «Гениев — писателей и поэтов из вас здесь, может быть, и не сделают, но литературно образованными людьми, культурными работниками вы будете»{7}.

В особняке на Поварской «многое еще продолжало напоминать о временах Тургенева и даже Пушкина: и штофные обои, и потемневшие картины, и изящная ампирная мебель, и зеркала в золоченых рамах. Но в тихий уютный особняк ворвалась новая жизнь. Пестрая, говорливая толпа студентов наполнила барские хоромы. Здесь были представители различных социальных прослоек, люди разных возрастов и эстетических склонностей». «Тут и вылинявшая красноармейская гимнастерка, и соседствующий с ней серый мундирчик недавнего гимназиста, и затасканная куртка рабочего, и матросский бушлат, и пиджаки, и телогрейки. Тут же, вперемежку, лихо надвинутая буденновка или красная косынка, или глубокая — не по голове — огромная кепка»{8}. Одним словом, ничего буржуазного. Одна из студенток, приехавшая в Москву осенью 1923 года, вспоминала о своей попытке поступить в МГУ: «Девушки непролетарского происхождения повязывали голову красной косынкой, надевали старенькое платье, тапочки на босу ногу и шли держать экзамен в вуз. Я же приехала с юга, где мы не знали никакой мимикрии, где люди всегда стремились хорошо одеваться. И я вырядилась во все лучшее, что у меня было […] и в таком виде предстала перед приемной комиссией. Ей было достаточно одного взгляда, чтобы определить: „Такие, как вы, нам не нужны!“ Я совершенно растерялась, впервые в жизни столкнувшись с таким наивным и поверхностным „классовым подходом“»{9}. Во ВЛХИ, ректор которого всегда ходил в старорежимном черном сюртуке, ее приняли без проблем.

«Брюсов стойко делил с нами многие невзгоды, — вспоминал бывший студент, историк литературы Борис Пуришев. — Мы это хорошо понимали и еще больше уважали его за это. […] Из-за нехватки дров институт отапливался не каждый день. Мы одевались по возможности теплее. Сидели на белых с золотом стульях в полушубках, тяжелых зимних пальто. […] Брюсов, одетый в шубу, рассказывает нам об античной литературе. Холодно. Вдруг открывается дверь, и заместитель ректора по хозяйственной части торжественно вносит в аудиторию охапку дров. Не мешкая, начинаем разжигать камин. Но дрова шипят, дымят и не хотят гореть как следует. Постепенно комната наполняется едким густым дымом. Сидеть на стульях уже нет никакой возможности. И вот мы садимся на пол, внизу не так дымно, садится с нами и Брюсов, и лекция продолжается»{10}.

Ректор привлек во ВЛХИ, включавший творческое и инструкторское отделения, лучших специалистов по истории и теории литературы. О советизации института Брюсов заботился лишь настолько, насколько это требовалось для его функционирования. Заместителем ректора стал бывший председатель московского Религиозно-философского общества Григорий Рачинский, известный златоуст. «В Москве искони было два типа заседаний: под лозунгом „караул“ и под лозунгом „Ай-люли“, — писал Белый. — на „караульных“ собраниях председательствовал Брюсов, на „ай-люлийных“ — Рачинский»{11}. Священнику Сергею Соловьеву Брюсов передал свой курс «Латинский язык в связи со сравнительным языкознанием». В 1922 году они встретились после долгого перерыва: Соловьев подарил Брюсову издание шуточных пьес своего знаменитого дяди с инскриптом «от старого почитателя и принципиального противника», получив в ответ «В такие дни» как «память давней дружбы» (собрание В. Э. Молодякова). Лекции по литературе XIX века читали Мстислав Цявловский, Валериан Переверзев и мастер на все руки Петр Коган (он же вел обязательный исторический материализм). Античную литературу преподавал сам ректор, западноевропейскую (вводный курс) — Коган, немецкую — Рачинский, итальянскую — Шервинский, французскую — Марк Эйхенгольц, языкознание — Алексей Пешковский, русский язык — Дмитрий Ушаков. Юрий Соколов читал курс по народному творчеству: заметив сначала, что «учреждение не внушает особого доверия», позже он констатировал, что лекции «прошли с огромным успехом» и «сопровождались аплодисментами»{12}. Основное внимание уделялось теории литературы и творческим классам, которыми руководили Брюсов (поэзия и курс «Энциклопедия стиха»), Константин Локс (проза и курс «Теоретическая поэтика»), Леонид Гроссман (критика), Волькенштейн (драматургия) и Рачинский (художественный перевод). Программа не замыкалась на словесности: проректор Михаил Григорьев читал лекции по логике и психологии, Алексей Сидоров — введение в искусствознание, а сам Валерий Яковлевич факультативно преподавал… историю математики{13}.

Многим запомнились лекции Брюсова по античной литературе, которые он также читал в 1-м МГУ (2-м МГУ назывался будущий МГПИ, ныне МПГУ){14}. Они «поражали нас своей удивительной простотой и ясностью. […] Брюсов как бы