На погруженную в серой тени Москву сваливаются с неба угольные легионы Хоррора; отряды ангелов из бронзы. Бьют колокола, в тысячах окон загораются огни. Никто еще ничего не знает, но все чувствуют. На костлявых башнях кремля развеваются хоругви Острога. Максим Рог мертв, нет уже Чернокнижника — пустота, оставшаяся после его формы, пугающая свобода стискивает сердца.

Первыми отзываются московские собаки: скулеж черной тоски течет через заснеженный город. Пан Бербелек на мгновение поднимает взгляд над оттираемым стилетом. Вой нарастает. Пан Бербелек продолжает полировать халдайский клинок. Раз-два, раз-два, раз-два-три. И кто может определить усмешку, дрожащую на губах пана Бербелека?

Туман вихрями окружал повозку. Пан Бербелек не выглядывал наружу: увидать он мог лишь тени воденбургской архитектуры, тут же удирающие назад; тени и огни: между каменными плоскостями ежеминутно вспыхивали рваные ореолы пирокийных фонарей, которые в тумане тоже были невидимыми. Повозка была высокая, массивная — тянула ее четверка лошадей; своими захлопнутыми дверками и затянутой крышей она походила на старинные кареты. На боках блестели эмблемы НИБ. Рядом с возницей в черной пелерине сидел графитовый хоррорный; двое других, с трехствольными хердоновками в руках, повисли в задней части повозки. Разбиваемый туман вновь сплеталась за ними в нити, прядки и ленты — но уже более упорядоченные, регулярные и симметричные, укладываясь в соответствии с расположением улиц и площадей ночного Воденбурга, вдоль холодных стен и мокрых мостовых, оставаясь таким в течение долгих минут.

Пан Бербелек — могучий мужчина в дорогом плаще, с загорелым лицом и темными глазами, скрытыми под густыми бровями — перелистывал шелестящие газеты. Издания были от тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого октобриса 1198 года; для него специально подготовили прессу за предыдущие дни, когда он находился за городом. В «Голосе Неургии» обширно расписывалось предложение, данное князю молодым кратистосом Эриком Гкльветом: после ухода Короля Бурь, в результате перемещения сфер К’Азуры и Лео Виалле к югу в керосе, окружавшем Неургию, образовалась пустота, которая, рано или поздно, должна была быть заполнена. Один из комментаторов даже многословно размышлял о том, что приезд Иеронима Кратистоубийцы («самого известного сейчас жителя княжеского города Воденбурга») может иметь с этим нечто общее. ИЕРОНИМ — ПОСРЕДНИК. На следующей странице: прейскурант на пищевые продукты. Голод на востоке и все новые гражданские войны, вспыхивающие на развалинах Уральской Империи, влияют на рынок даже тут, на другом конце Европы. ХЕРДОН В ЛАБИРИНТЕ: Как сообщают наши корреспонденты из-за океаноса, король Густав, по разрешению кратистоса Анаксегироса, выслал на Луну посольство с целью установления дипломатических отношений с Лабиринтом. Кратиста Иллея ответила согласием; при дворе в Новом Риме ожидается посольство лунян. В «Заканом Всаднике» традиционная карикатура на канцлера Лёке. Он стоит на портовых стенах Воденбурга и, заплаканный, махает на прощание кораблям под флагами с Четырьмя Мечами. И вправду, новые порядки в Александрийской Африке вызвали отток приличной части южных эмигрантов из Неургии, а вместе с тем — существенное падение рентабельности части торговли, которая до сих пор, традиционно проходила через воденбургский порт. Следующая статья сводилась к резюме: ИОАНН ЧЕРНОБОРОДЫЙ ПОДПИСЫВАЕТ СИЦИЛИЙСКИЙ ТРАКТАТ! НОВАЯ ОСЬ: РИМ — МАКЕДОНИЯ — ПЕРГАМОН. Альпийские Пошлины были отменены; этой зимой пергамент еще сильнее упадет в цене.

Катлакк-малакк-талакк, катлакк-талакк, кони шли ровным ритмом, холодная ночь провоцировала воспоминания о ночах теплых. В Хердоне будет открыто посольство Луны, но в Пергамоне уже поселилась эйдолос Госпожи: Лакатойя, Вечерняя Дева. На земле Мария Гесомата, под антосом Короля Бурь, по соседству с гарнизонами трех Колонн Хоррора на содержании Лабиринта, там впервые она может объявить себя собой, то есть, дочерью собственной матери, там она может открыться перед миром. Кратистосом Четвертого Пергамона стал Юлий Кадеций, ему, в силу секретного договора с Кратистоубийцей, достался керос страны Селевкидов, от Кафторского Моря до источников Тигра и Евфрата. Оронея легла на развалинах Твердыни, на проклятой Равнине Крови — антос Короля Бурь оздоровит ее. Пощадили лишь Холм Афины, Библиотеку и Хрустальный Флореум — земля Воздуха и Огня осела на другом берегу Кайкусса. Пан Бербелек вспоминал ту жаркую ночь, когда посетил эстле Шулиму Амитасе в ее новой резиденции. Отовсюду съехались почитатели и агенты старинного культа, во Флореум уже не мог попасть никто, кто не получил разрешения от всех очередных охранников, и в этот город руин люди проникали словно в лабиринт. Даже Кратистоубийца обязан был предварительно высылать герольда; подтверждение поступило только на закате. Пана Бербелека провела очень молодая хельтийка в ожерелье из лабрисов. Вместо спиральной песчаной тропы, они шли прямиком через десятки солнечных лугов, из света в свет; Шулима явно уже начала манипулировать архитектурой Флореума. По лугам бегали дети различнейших морф, малышня и подростки, пан Бербелек видел и кормилиц с младенцами. — Откуда они родом? — спросил он у хельтийки. — Со всех сторон кероса, — ответила та, — из-под Формы каждого из кратистосов. — Они вышли на африканский луг. Из-за акациевой рощи вытекал серебристый ручей, среди деревьев играли обезьянки, в траве саванны мелькали спины желтых тапалоп, к ним лениво приглядывались вытянувшиеся под ветвями гепарды. С другого берега ручья, из бездонной синевы, медленно выливались клубы жирного света, текло молоко ослепительного сияния. Сначала оттуда вылетела пара цветастых птиц, хельтийка опустилась на колени, птицы очертили круг над паном Бербелеком, он поднял голову — но не заметил, когда из мглы Огня вышла Лакатойя. — Эстлос. — Эстле. Улыбаться они начали с первого же взгляда, только ему не понравилась легкость, банальность ее улыбки. Вместо того, чтобы поцеловать запястье Шулимы, он охватил ее в поясе, притянул к себе, жадно, хищно поцеловал. Она не сопротивлялась, но когда потом он отодвинул девушку на длину руки, встретил тот же самый холодный, яшмовый взгляд эстле Амитасе, который надеялся никогда не видеть после фатальной джурджи. Форма ситуации становилась болезненно очевидной. Бербелек отступил на шаг. Шулима присела в траву, завернув льняную юбку. Указала ему место рядом. Он не отреагировал. Выглаживая складки сорочки, осматривал ярко освещенный луг (бабочки порхали над его головой, описывая регулярные круги). — Перестраиваешь Флореум? — Он и так требует ремонта. — Дай-ка угадаю: Король Бурь. — Ну да, он частенько наносит мне визиты. — Так. Естественно. Извечный союзник Лабиринта. — На моих устах ты не найдешь ни следа лжи. Разве я когда-либо говорила, будто бы люблю тебя? Я дочь Лунной Ведьмы, Иллеи Жестокой, какой же морфы ты от меня ожидал? — Пан Берблек мог лишь щурить глаза. Боги, она все так же была красивой, даже еще красивее, в миллионе отражений, в этом самом белом сиянии.

Туман густел, но он уже видел сквозь окна повозки высокие тени домов, входящих в княжеский комплекс; лошади умерили бег, поднимаясь на крутой холм — дворец Григория Понурого был рядом. Пан Бербелек вынул из внутреннего кармана плаща приглашение, написанное на телячьем пергаменте собственной княжеской рукой. Вчера, пересланное почтой из имения в Остроге, в Воденбург пришло другое приглашение: в Александрию, на торжество по случаю именования новорожденной внучки эстлоса Иеронима Бербелека — дочки Гипатии XV и Наместника Верхнего Эгипта. Пан Бербелек не присутствовал, когда малышка появилась на свет (в тот день он созвал в Четвертом Лабиринте совет астромекаников), зато посетил Александрию полгода назад, в момент торжественного обручения и помазания Алитеи. Навуходоносор Золотой, который ослабел настолько, что его антос простирался всего лишь на двести стадионов за границы Александрии, не мог отказать, и впервые за триста лет покинул свою башню в Менуте, чтобы благословить новую Ипатию. Для него это было окончательным унижением и символом поражения: сидеть за одним столом с Кратистоубийцей, напротив человека с кровью Могущества на руках. Гравюры с изображениями свадебного торжества обошли потом весь свет, пан Бербелек видел эту картинку в газетах Европы, Хердона, Земли Гаудата: кратистос и кратистоубийца, оба поднимающие тост в честь молодых, только никто из них не глядит на новобрачных, взгляды уставлены друг в друга. А вот Алитея лучисто улыбалась, той своей детской улыбкой: могла, когда хотела, эта улыбка имелась в ее арсенале. На портрете ее изобразили в красной эгипетской юбке, стоящей между наклонными пилонами, с букетом колосьев в левой руке и пифагорейским кубиком в правой, с улыбкой Изиды на устах. Пан Бербелек помнил совершенно иное выражение на ее лице, с которым она упала перед ним на колени несколькими месяцами ранее, вместе с недавно излеченным Давидом. Они нашли Иеронима в самом дальнем уголке перистиля александрийского дворца, он тотлько что позавтракал в тени водяной пальмы, над Мареотийским озером поднимался пурпурный рассвет; стратегос отвел взгляд от утренней зари, а они уже стояли на коленях, и он не мог выскользнуть из под той Формы. Алитея знала, в каком настроении он только что вернулся из Пергамона от Шулимы; пан Бербелек не удивился бы, если бы Шулима тут же отослала соответственное письмо Алитее. — Отец. — Да поднимись же, что это вы тут вытворяете! — Просим у вас благословения, кириос. — Алитея, ты же прекрасно знаешь, что не стану тебе мешать. Это же твоя жизнь. — Мешал и до сих пор мешаешь. Я не хочу, чтобы с ним что-либо случилось. Дай мне слово. — Тогда он разъярился. — Прочь! Вон с глаз моих! — Моншебе схватился на ноги, но Алитея схватила его за руку. Они остались на коленях. — Отец. — Да что ты себе воображаешь, будто бы кто я такой, неужто нашлю убийц на мужа собственной дочери? — Нет, конечно же, нет. Но, разве Шулима уговаривала нас сойтись? Ты же знаешь. Что сосватано Вечерней Девой, то исполняется в любви. А под морфой стратегоса исполняются планы, которых он и сам еще до конца не продумывал. Кто-то заметит гримасу на твоем лице и решит подлизаться… Один раз Давид лишь чудом ушел от смерти от руки твоего вассала. Благослови нас, кириос. От всей души. Я ношу под сердцем его дитя. Я должна поверить, что в глубине души ты желаешь нам счастья. — До нынешнего дня он понятия не имел, по чему, собственно, она должна было это познать; он сам не знал, то ли радовался их счастью, то ли презирал за коварство Шулимы. Все гравюры со свадьбы изображали бесстрасное, суровое лицо Кратистоубийцы.