ли большая масса населения понимает разницу между демократией и тиранией, чтобы захотеть защищать свою свободу. 'Однако, возможно, когда наступит время, простые люди окажутся более разумными, чем умные. Я очень надеюсь на это". Если это предвосхищает великий аутентичный лозунг "Девятнадцать восемьдесят четыре": "Если и есть надежда, то она связана с пролами", то же самое можно сказать и о его чтении книги Малкольма Маггериджа "Тридцатые", в которой он связывает упадок религиозной веры с ростом деспотизма. Знаменитое высказывание Маркса о том, что "религия - опиум для народа", было неверно истолковано, поскольку религия - это то, что люди создают сами для себя, чтобы удовлетворить внутренние потребности, которые "прогресс" любого рода никогда не мог удовлетворить.

К середине марта он вернулся в Уоллингтон. Ответ Маггериджу появился в журнале Time and Tide в начале апреля: за ним последует полномасштабная рецензия на сайте три недели спустя. Вскоре после этого Оруэлл разыграл то, что в контексте 1940-х годов является одним из его самых характерных приемов: разоткровенничался с человеком, которого едва знал. В данном случае хранителем его секретов был диккенсовед Хамфри Хаус, стипендиат Уодхэмского колледжа в Оксфорде и будущий автор книги "Мир Диккенса" (1941), который написал ему письмо, приложив к нему копию "Манифеста простого человека" сэра Ричарда Акланда. Акланд был участником кампании Народного фронта, а с 1936 года - членом парламента от либералов, который в начале войны объявил о своем переходе в социализм и выпустил книгу под названием "Unser Kampf". Оруэлл в целом поддержал манифест, считая его автора "почти полным ослом". Но очевидно, что у него на уме есть и другие вещи. Диккенс используется как палка для битья поколений, последовавших за ним: "Меня пугает в современной интеллигенции ее неспособность понять, что человеческое общество должно быть основано на общепринятой порядочности". Любой морально здоровый человек с начала 1930-х годов знал, "что от российского режима воняет". Что касается будущего социализма, то экономические достижения могут дать шанс на прогресс, но пока этого не произошло. Моя главная надежда на будущее заключается в том, что простые люди никогда не расставались со своим моральным кодексом".

Тем временем домашняя жизнь шла своим чередом. Например, в день, когда он писал Хаусу, Оруэлл косил траву, пропалывал одну из клумб, вносил навоз в падубы, сажал карликовые маргаритки и разбил лоток с яйцами, когда они выскользнули из его рук ("Не думал, что они могли разбиться все без исключения, но так оно и было", - довольно жалобно записал дневник). Все было очень тихо, рассказывал он Гореру, хотя был план поступить в правительственный департамент и изучать машинное черчение. Другой план, который укоренился весной и в начале лета, - записаться в Полевой охранный корпус, разведывательное подразделение, созданное для поддержки Британских экспедиционных сил (БЭФ) во Франции. Его чувство изоляции усугублялось сообщениями о более активных современниках: Лоренс О'Шонесси был во Франции в составе Королевского армейского медицинского корпуса; новость о том, что Ивлин Во служил в отряде коммандос, привела его в ярость: почему никто из левых не может этого сделать, удивлялся он Коннолли. В начале мая он совершил то, что описывает как "своего рода спешный визит в Лондон", но большую часть первой половины 1940 года он провел в Хартфордшире. Не имея возможности лично выступить на пасхальной конференции "Адельфи" в Лэнгхэме, он послал лекцию, чтобы ее прочитал кто-то другой, "атакуя пацифизм со всей силой, на которую я был способен ". От этой речи ничего не сохранилось, но что бы ни говорил лектор по доверенности, это явно должно было быть провокацией, так как Оруэлл написал Хеппенстоллу, чтобы узнать, был ли он в зале в то время: "Я не знаю, как им это понравилось, и хотел бы услышать от того, кто там был". Наконец, когда наступило лето и новости из континентальной Европы становились все более тревожными, поступило предложение о работе.

 

Это была не военная работа или что-то приближенное к ней, но для человека, отчаянно нуждающегося в средствах, который к тому же последние восемь месяцев жил отдельно от жены, новая возможность была весьма заманчивой. К этому моменту Оруэлл писал для "Time and Tide" уже более четырех лет. Ничего не известно о его отношениях с грозной владелицей газеты леди Рондда, но решение предложить ему должность театрального критика с возможностью давать дополнительные рецензии на фильмы должно было исходить с самого верха. Журнал "Время и прилив" существовал на скудные средства - вряд ли Оруэлл зарабатывал больше трех фунтов стерлингов в неделю на работе, которая требовала одного или нескольких посещений центрального лондонского театра, - но скромные гонорары позволили ему оплатить дешевое жилье и воссоединиться с Эйлин. В записке Муру, сообщающей о его предстоящем увольнении, отмечается шаткость его пребывания в должности ("всегда предполагается, что Гитлер не вторгнется в Англию, и в этом случае можно получить шанс на ломку"). В мае он и Эйлин поселились в квартире в Дорсет Чамберс, особняке на Чагфорд-стрит, NW1, недалеко от Бейкер-стрит и музея мадам Тюссо, а также от театров, которые отныне будут составлять ритм жизни Оруэлла.

В течение следующих нескольких недель различные нити жизни Оруэлла протекали в причудливом, а иногда и угрожающем контрапункте: тревожные бдения у радио в поисках военных новостей - Эйлин к этому времени все больше тревожилась за брата - чередовались с обыденными профессиональными делами. Ничто не могло быть более гетеродоксальным, чем заказы на "Время и прилив", которые вели его по всему Вест-Энду и за его пределами, и требовали от него, с блокнотом в руках, сидеть на высокохудожественных пьесах и низкопробных варьете с одинаковым притворным энтузиазмом. Если уж на то пошло, он предпочитал такие домашние развлечения, как "Три абердонца", "которые оживляют хорошее акробатическое представление мягкими непристойностями" или "славное вульгарное сквернословие" комика Джека Уокера. Позднее, в качестве драматического критика, он похвалил Макса Миллера, который напомнил ему звезду викторианской музыки Литтл Тич. С другой стороны, пьеса Ноэля Кауарда "I'll Leave it to You" показалась ему бессмыслицей, хотя и получилась очаровательной "благодаря легкому диалогу". Леттис Купер, младший редактор журнала, догадалась, что его сердце было не на месте: "Он часто внезапно заболевал перед первой ночью, и мне приходилось приходить и делать это за него". Затем он возвращался в Дорсет Чэмберс или в ближайший паб, чтобы послушать сообщения из Европы, где BEF отступали к французскому побережью. 25 мая, за два дня до капитуляции бельгийской армии, он выступал в театре "Комеди" на Пантон-стрит на ежегодном