Порталис умер в 1807 году, и его заменил член Государственного совета Биго де Преамене, сделавшийся позднее графом, человек очень честный, но менее просвещенный, чем Порталис.

Наконец, морской министр мог сделать очень немного, с тех пор как Бонапарт, потерявший надежду превзойти Англию и недовольный своими морскими предприятиями, совсем перестал заниматься ими. Декре был человек очень умный и совершенно в духе своего господина. Грубоватый в поведении, он льстил императору в тех случаях, где тот этого не ожидал. Он придавал мало цены общественному уважению и соглашался принять на свой счет все несправедливости, которые обрушивались со стороны императора на французский флот, но так, что это казалось независимым от его воли. Декре принял на себя с неустрашимой преданностью ненависть всех своих прежних товарищей. Впоследствии император назначил герцогом и его.

В это время двор был холоден и молчалив. Именно здесь особенно чувствовалось внутреннее убеждение в том, что права каждого зависят только от воли господина, а так как у этой воли были свои фантазии, то затруднение в том, как их предугадать, заставляло каждого бояться какого бы то ни было поступка и оставаться в более или менее ограниченном кругу своей должности. Женщины действовали еще меньше других и не решались искать никаких других успехов, кроме тех, которые доставляли им их роскошь и красота.

В городе все мало-помалу становились совершенно равнодушными к движению колес машины, результаты которого видели, силу которого чувствовали, сознавая притом, что сами не будут принимать никакого участия в этом движении, – жили общественной жизнью, которая не лишена была удовольствий. Французы умеют веселиться, когда наступит для них время отдыха. Но доверия было мало, национальный интерес ослабел, все великие чувства, которые украшают жизнь, были до известной степени парализованы. Серьезные люди должны были страдать, истинные граждане должны были сознавать, что они живут без пользы. Как бы вознаграждением за это была приятная и разнообразная общественная жизнь. Прогресс распространялся благодаря роскоши, которая хотя и ослабляет умственные способности, но в то же время делает все личные отношения приятными. Это доставляло светским людям некоторые мелкие радости, которые почти всегда удовлетворяли их; в конце концов никто не стыдится того, что умеет приспособляться ко всему, перенеся много политических потрясений. Эти потрясения были еще очень живы в нашей памяти, и они-то придавали цену эпохе блестящего рабства и изящной праздности.

Придворные сплетни – Талейран – Генерал Рапп – Генерал Кларк – Сессия Законодательного корпуса – Речь императора – Праздник 15 августа – Женитьба Жерома Бонапарта – Смерть Лебрена – Аббат Делиль – Шатобриан – Роспуск Трибуната – Поездка в Фонтенбло

Когда император возвратился в Париж – 27 июля 1807 года, – я находилась еще в Ахене, где начинала с беспокойством думать о настроении, в котором он приедет. Я не могла ничего узнать, потому что никто не решался сообщать своих секретов в письмах. Поэтому только после его возвращения мне удалось выяснить некоторые подробности.

Император возгордился своим непостижимым счастьем. Тотчас же заметили, что благодаря своему воображению он еще больше увеличил расстояние между собой и всеми другими лицами. Притом он раздражался больше, чем когда бы то ни было, тем, что называл «речами Сен-Жерменского предместья». Как только Наполеон увидел Ремюза, он стал упрекать своего камергера за то, что тот в своих письмах к обер-гофмаршалу Дюроку не сообщал последнему никаких подробностей о разных лицах парижского общества.

«Вы должны, – говорил он ему, – благодаря вашим связям знать то, что говорится в различных салонах. В ваши обязанности входит давать мне об этом отчет. Я не могу признать не имеющих никакой цены соображений, которые вас удерживают». Ремюза отвечал, что может заметить очень немногое, так как вполне естественно, что при нем сдерживаются, и он не придавал бы большого значения пустым разговорам, которые могут повести к печальным последствиям для тех, кто их вел – часто без всяких враждебных намерений. Тогда император пожимал плечами, поворачивался спиной и говорил Дюроку или Савари: «Мне очень жаль, но Ремюза не может выдвинуться, потому что он не так предан мне, как я этого желаю».

Из этого можно было бы по крайней мере вывести заключение, что честный человек, готовый скорее повредить своей карьере, чем заплатить за нее своей деликатностью, мог бы после этого считать себя в безопасности от тех сплетен, которые во множестве плодятся и при дворе, и в городе. Но на деле было не так: Бонапарт не признавал ни для кого покоя и прекрасно умел компрометировать тех, кто особенно старался жить спокойно.

Вероятно, читатели помнят, что во время пребывания императрицы в Майнце некоторые придворные дамы, с госпожой де Ларошфуко во главе, позволили себе довольно резко бранить прусскую королеву, и без того жестоко оскорбленную. Императрица, недовольная всеми этими вольностями, написала о них своему мужу, настойчиво прося его никогда не говорить, что это она сообщила ему о таких речах. Она рассказала об этом и Ремюза, который хоть и упрекнул ее, но сохранил все сказанное ею в тайне.

Талейран, приехав к императору, также рассказал ему о том, что говорилось в Майнце, больше с целью позабавить его, чем из вражды к придворной даме, к которой он был совершенно равнодушен. У Бонапарта накопился, таким образом, довольно большой запас недовольства против госпожи де Ларошфуко, и как только он увидел ее, то со своей обычной резкостью упрекнул за взгляды и разговоры. Госпожа де Ларошфуко, смущенная сценой, которой вовсе не ожидала, за неимением других оправданий, стала отрицать все то, в чем ее обвиняли.

Император стоял на своем и, когда она спросила, кто сделал ему это донесение, тотчас же назвал Ремюза. Услышав это, она была поражена, поскольку всегда была расположена к моему мужу и ко мне, ей казалось, что она может доверять нашей сдержанности, и она часто поверяла нам свои тайные мысли. Поэтому госпожа де Ларошфуко почувствовала крайнее изумление и справедливое недовольство, тем более что сама была искренней и неспособной на такую низость, в которой обвиняли моего мужа.

Предупрежденная таким образом, она не стала требовать объяснений, но приняла по отношению к Ремюза холодный и принужденный вид, причины которого мой муж долго не мог угадать. Только несколько месяцев спустя, когда обстоятельства, связанные с разводом императора, вызвали разговоры между нами и госпожой де Ларошфуко и она спросила моего мужа о том, о чем я только что рассказала, выяснилась вся правда. Когда госпожа де Ларошфуко нашла возможным свободно поговорить с императрицей, последняя не постаралась ее разуверить и оставила в подозрении относительно моего мужа, только добавив, что Талейран мог рассказать больше, чем он. Госпожа де Ларошфуко была довольно близким другом Сегюра, обер-церемониймейстера; она рассказала ему о своей неприятности, и это внесло некоторое охлаждение между ним и нами, а вместе с тем восстановило Сегюра против Талейрана. Острота насмешек последнего, порой довольно ядовитых, вооружала против него и сближала всех посредственных людей, над которыми он насмехался самым безжалостным образом. Они отомстили за это, как только представился случай.