Я молчу и позволяю ему самому попросить ее остаться. Но он не просит.

Унна почти тут же отводит взгляд и кладет недомытую плошку обратно в большой таз. Кивает воину и молча выходит прочь, вытирая руки о передник, а Серпетис провожает ее взглядом и тоже молчит, пока за ними не закрывается дверь.

— Долго ты будешь наказывать ее и себя за то, в чем вы оба не виноваты? — спрашиваю я. — Почему ты не остановил ее? Ты ведь знаешь, что она имеет право оставаться здесь.

— Это не твое дело, син-фира, и мы не будем говорить об этом сейчас.

— Пусть не мое, — соглашаюсь я. — Но мне нравится Унна, и мне не нравится, что ты разговариваешь с ней так, словно она во всем виновата. Верни ее, Серпетис. Ты ведь понимаешь, что обидел ее.

Но он настолько упрям, что не признает ошибку, даже сейчас, когда слова обожгли его почти так же сильно, как и ее.

— Никто ни в чем не виноват, я никого не наказываю, и я не имел в виду ее, когда говорил о неблагородных, Инетис. Она должна была это понять. А теперь позволь дать тебе совет, — говорит он, и синие глаза сверкают, когда Серпетис переводит взгляд на мой живот — всего на мгновение, а потом снова отводит глаза, словно не может на него смотреть. — Если у тебя или у… ребенка есть хоть какая-то капля неуверенности в исходе битвы у Шина — уезжайте сейчас. Не давай людям надежду, не позволяй им верить в то, чего не будет. Забирай Цилиолиса и Унну и Кмерлана — и уходите. У тебя есть приказ Мланкина, тебя никто не осудит.

Я качаю головой и останавливаю его, когда он хочет сказать что-то еще.

— Я не смогу защитить Асму, когда до нее доберется враг, — говорю я, наклоняясь к нему и глядя в синие глаза. — Я уже… ребенок уже родится. Я должна попытаться здесь, пока еще могу. Мы должны попытаться. И я знаю, что могу, Серпетис, именно поэтому я здесь. Не забывай, у меня здесь сын. Его жизнь я ни за что не стала бы подвергать опасности из-за каких-то догадок.

— Тогда пообещай мне, — говорит он, и я вздрагиваю от непривычной мягкости в его голосе. — Пообещай мне, что если что-то пойдет не так — ты заберешь их и уйдешь. Без оглядки на Шин. Без раздумий и попытки стать героиней легенд о великой Инетис. Ты просто перенесешь их куда-нибудь в безопасное место, как перенесла нас сюда.

— Я не собираюсь умирать снова, — говорю я, и ему этого оказывается достаточно.

Мы с Унной возвращаемся из лекарского дома далеко за полночь. Совсем темно, и я несу перед собой факел, который освещает нам дорогу. Улицы города пусты, и только издалека до нас доносится стук — рабочие не останавливаются ни на миг, возводя укрепления на окраине города.

Унна кутается в корс и смотрит только перед собой. Она погружена в свои мысли, и молчалива, как всегда. И я тоже думаю о том, что случилось не так давно и под стук шагов переношусь мыслями на несколько дней назад, в лагерь у края вековечного леса, где в палатке лекарей в приглушенном свете огненной ямы алманэфретская целительница оплакивает чужие смерти.

Глея не была просто целительницей. Она, как и многие из нас, была магом, одним из сильных, умевших лечить практически все с помощью магии травы и крови. В Алманэфрете она была известна далеко за пределами своей родной деревни, и даже сам фиур южной его части обращался к ней, когда его жена не могла разродиться. Но теперь магии не было, и целительница теряла одного раненого за другим. И если у нас с Унной и Инетис была надежда в виде обещания Энефрет, то у нее не было ничего — только осознание собственного бессилия и горькое чувство отчаяния, затапливающее сердце с каждой новой смертью.

Это был третий день, и Инетис еще спала своим странным сном, восстанавливаясь после магического прыжка, а Унна не отходила от лихорадочно мечущегося на лежаке Серпетиса, и я был единственным, кто видел и думал о том, что происходило вокруг. Я решил предложить Глее свою помощь. Даже без магии я мог перевязать рану и наложить швы, а еще я неплохо разбирался в очищении ран железом и лихорадке.

Когда я вошел к ней в палатку, она плакала, положив голову на руки. Темные длинные волосы растрепались и спадали волной до самого пола, а глаза, так не похожие на глаза тмирунок или шиниросских девушек, вспыхнули огнем очага, когда я окликнул ее и она на меня посмотрела.

— Меня зовут Цилиолис, — сказал я. — Я не хотел тебя напугать, благородная. Я брат правительницы… и когда-то был целителем. Если тебе нужна помощь, я буду рад помочь.

Она не стала вытирать глаза, и слезы потекли по смуглым щекам.

— Я знаю, кто ты, Цилиолис. Но я не знаю, чем им можно помочь, — сказала она. — Моих знаний не хватает, чтобы справиться с такими ранами. Я приму любую помощь, если она хоть чем-то способна хотя бы облегчить смерть тем, кто страдает.

Она поднялась и поклонилась мне.

— Я — Глея. Мы с моими лекарками пришли из южного Алманэфрета в обмен на войска, которые дал Шинирос. Я буду рада, если ты присоединишься к нам.

Глея проявила слабость лишь в тот вечер, когда я застал ее в слезах. В остальное время она была такой, какой должна быть старшая лекарка палатки целителей — уверенная в себе, точная, быстрая. Она без страха заглядывала в самую отвратительную рану, удерживала за плечи раненых, облегчавших свои желудки в подставленные тазы, без малейшей досады снова и снова накладывала повязку, которую срывал мечущийся в беспамятстве Серпетис.

Я видел, как она стояла у своей палатки, сдвинув брови и глядя вперед, когда на нас волной неслись побережники. Она готова была сражаться — как воин. И когда после чуда, которое сотворила Инетис, весь лагерь погрузился в радостное оживление, она была среди тех, кто радовался больше всех.

Воинам в тот вечер раздали вина, и раненые праздновали так, что если бы случилось еще одно нападение, его бы точно было некому остановить. Я, Глея и ее лекарки тоже выпили вина за здравие син-фиры Инетис, а потом вдруг мы оказались за палаткой вдвоем, и я целовал ее винные губы и говорил ей о том, что не нужно терять надежды.

— Но ты же тоже знаешь о прорицании, Цили, — говорила она, не отводя от меня блестящих при свете Чери глаз. — Ты ведь знаешь, что Асморанта больше не будет Цветущей долиной, и что нас впереди ждут мор и смерть. Правительница не сможет участвовать в каждой битве за Шинирос. Ни один маг не имеет столько магии.

В палатке было тепло и смеялись люди, а мы стояли под деревьями в лесу, который больше не был волшебным, и, прислонившись к огромному стволу, слушали, как в ветках гуляет ветер. Мне казалось, он доносит до нас волчий вой откуда-то из глубины леса, которому еще долго придется оправляться после осеннего пожара.

Что я мог сказать Глее? Я и сам не знал, что может, а чего не может сделать моя сестра.

— Почему ваша земля называется Алманэфрет? — спрашивал я ее вместо ответа. — Так не похоже на наши названия и на наш язык.

И так похоже на имя Энефрет, о которой в Алманэфрете не знают.