Были эпизоды, когда требовалось разместить на сцене одновременно не менее двадцати трех актеров. Смена сцен должна была быть стремительной, чтобы пьеса уместилась в «какие-нибудь два часа», как было обещано в прологе.

Что из всего этого выдумка Шекспира, а что Флетчера, можно только гадать. Однако, прежде чем приписывать излишнюю театральность младшему из них, следует вспомнить, что в своих самых ранних пьесах Шекспир отличался явным пристрастием к зрелищности. Теперь же пьесы из английской истории снова входили в моду, а у Шекспира на моду всегда было чутье. Кроме того, «Генрих VIII» позволил ему исследовать натуру и характер Булей, и потому не удивительно, что он решил раскрыть этот образ, избегая явной пристрастности, он восхищается величием кардинала, но сострадает ему в его падении. В то время, когда король Яков искал мира с Испанией, было естественно представить в пьесе королеву-испанку, оскорбленную Катерину, как страдающую добродетель.

Принято считать, что Шекспир написал первые две сцены первого акта, содержащие дворцовую интригу, а также первое появление короля и кардинала. Затем он перешел к двум первым сценам для следующих двух актов, набросав таким образом основные сюжетные линии для будущего соавтора (или соавторов). Еще он написал сцену со сложными декорациями в епархиальном суде, а также более камерный и скользкий диалог между Анной Болейн и «пожилой леди»; в некотором смысле такие сцены были его визитной карточкой. Придворная сцена, собственно говоря, в значительной степени заимствована из основного шекспировского источника, «Хроник» Холиншеда, и ей, возможно, недостает стремительной алхимии более ранних заимствований; тем не менее стих полон силы и податлив, так что нет оснований говорить о снижении драматической силы. Шекспир написал сцену, в которой Булей переживает свое падение. Это еще один замечательный прием, которым Шекспир овладел уже в ранних исторических пьесах; потерпевший неудачу персонаж тут же ощущает сочувствие автора. Он же написал первую сцену последнего акта, которая подготавливает зрителя к развязке. Он продумал структуру и задал тон всей постановке. Возможно, что он просмотрел законченную пьесу и добавил какие-то фразы или образы. Не исключено, что существовал и третий соавтор, эфемерный Бомонт, но в данном случае гадать бесполезно.

Похоже, не остается сомнений в том, что «Два знатных родича» были следующей совместной работой Уильяма Шекспира и Джона Флетчера. На титульном листе первого издания 1634 года, напечатанном в кварто, о пьесе сказано, что она была «представлена в «Блэкфрайерз» «Слугами Его Величества» под несмолкавшие овации и написана знаменитыми людьми своего времени: мистером Джоном Флетчером и мистером Уильямом Шекспиром, джентльменом». Следует отметить, что имя Флетчера упомянуто первым.

Шекспир и здесь определил основную структуру пьесы, написав весь первый акт и части трех последних; он мог и пройтись по законченному тексту, перефразируя и дополняя его по своему усмотрению. Это переработка «Рассказа рыцаря» из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера; что характерно, Шекспир занимает более традиционную позицию по отношению к источнику, а Флетчер — более натуралистическую. Поскольку пьеса не была включена в Первое фолио Шекспира, можно заключить, что ее сочли работой двух авторов. «Генрих VIII» избежал подобной участи, будучи завершающей работой в длинной серии исторических пьес, авторство которых приписали уже Шекспиру.

Двое из наиболее дотошных и проницательных толкователей Шекспира тем не менее находят, что его присутствие в «Двух знатных родичах» едва ли не повсеместно. Чарльз Лэм заметил о шекспировских отрывках в этой пьесе следующее: он «смешивает все, строка наезжает на строку, затрудняет восприятие предложений и метафор: идея еще не вылупилась окончательно, а он уже вынашивает другую, и она настойчиво требует своей очереди». Шлегель, рассуждая о той же пьесе, находит, что «ее краткость и обилие мыслей граничат с невнятностью». Местами возникает ощущение, что смысл ускользает и теряется в избытке пышных фраз:

Плачь перед ним, склони пред ним колена, —

Хоть ненадолго, хоть на краткий миг,

Достаточный, чтоб встрепенулся голубь,

Которому головку отрывают;

Скажи ему, что сделала бы ты,

Когда бы он лежал в кровавом поле,

Оскалив мертвый рот навстречу солнцу,

Осклабившись недвижно на луну![410]

Есть строки, которые кажутся чисто шекспировскими, например, когда первая королева так говорит о своей смиренной просьбе:

Вымучивая взгляд святой мольбы,

Чтобы прошенье сделалось яснее[411]

Местами синтаксис очень усложнен и, казалось бы, пытается передать суть понятия «трудный». В других случаях Шекспир как будто сам порицает собственное путаное многословие. Он выковал себе такую покладистую и изысканную среду для творчества, что, по сути, мог с ней делать уже что угодно. Так что, возможно, стоит процитировать последние строки этой пьесы, произносимые совсем обыденно самым родовитым из оставшихся на сцене персонажей. Это слова Тезея, графа Афинского, и есть некоторые основания считать их последними из всего, что Шекспир когда-либо написал для сцены:

О чародеи вышние небес,

Что вы творите с нами! Мы ликуем

О том, что суждено нам потерять,

Скорбим о том, что будет нам на радость!

Мы дети перед вами! благодарность

Примите же от нас и нам простите

Суждения о том, что выше нас!

Итак, пойдем же и свой долг исполним[412].

Оглядываясь назад, можно счесть эти строки достойной эпитафией шекспировской карьере, с ее решимостью и стоицизмом, с ее приглушенным весельем и ощущением превосходства.

Признаться, мне уже немало лет[413]

Весной 1614 года в «Нью-Плейс» остался на ночлег один проповедник. Он должен был читать проповедь в часовне ратуши, буквально в двух шагах от шекспировского дома, и городские власти вернули семейству Шекспиров го пенсов в счет стоимости «кварты хереса и кварты кларета», купленных для угощения неизвестного священника. Никто не знает, присутствовал ли хозяин при этом событии, хотя, скорее всего, он проводил больше времени в Стратфорде, чем в надвратном доме монастыря Блэкфрайерз. Похоже, что в то время он уже отошел от дел, по крайней мере частично; это можно заключить хотя бы из того очевидного факта, что он уже не писал и не участвовал в написании пьес. Тем не менее он все еще ездил в Лондон и возвращался обратно.

Его первый биограф, Николас Роу, утверждает:

Позднейшая часть его жизни прошла, как любой разумный человек для себя бы пожелал, в комфорте, на покое и в общении с друзьями. Ему посчастливилось купить себе имение, соответствующее его возможностям и желанию; говорят, что он прожил перед смертью несколько лет в родном Стратфорде.