Само завещание было оформлено 25 марта 1616 года. Некоторые утверждают, что завещание написано рукой самого Шекспира, но это маловероятно. Без сомнения, оно было составлено или записано юристом, Фрэнсисом Коллинзом, или его клерком. Предварительное завещание было составлено в январе, а это был уже измененный вариант. Первую страницу заменили целиком, а на второй и третьей внесли много поправок. Завещание начинается в традиционном стиле, с благочестивого заявления: «Во имя Господа, аминь. Я, Уильям Шекспир, благодарение Богу в полном здравии и твердой памяти, совершаю и предписываю эту мою последнюю волю в соответствии с принятым обычаем и порядком». Оставался ли Шекспир в добром здравии и твердой памяти — неизвестно; его последние подписи свидетельствуют о том, что он был слаб и немощен.

Сначала он решает вопрос о дочери Джудит, незадолго до того вступившей в неудачный брак с Томасом Куини. Упоминание о «моем зяте» было вычеркнуто и заменено словами «дочь Джудит». Он оставил ей 150 английских фунтов при условии, что она не будет претендовать на принадлежавший ему коттедж на Чэпл-Лейн, поблизости от «Нью-Плейс». Напрашивается вывод, что именно там жила Джудит со своим мужем. Он также завещал ей дополнительно 150 фунтов через три года, если она или кто-либо из ее наследников будут живы. Томас Куини мог претендовать на эту сумму, только если отдаст Джудит земли той же стоимости. Это было небольшое наследство, по крайней мере по сравнению с щедрым даром, оставленным сестре Джудит, и по справедливости она могла ожидать сумму в три или четыре раза больше. Шекспир в некотором смысле проявлял строгость или упорство по отношению к своей младшей дочери.

Далее Шекспир завещал 30 фунтов и всю свою одежду сестре. Джоан Харт также получила разрешение жить на Хенли-стрит за символическую арендную плату, и по 5 фунтов были завещаны каждому из трех ее сыновей. К сожалению, Шекспир забыл имя одного из племянников. Он почти ни словом не обмолвился о жене, но Анна Шекспир так и так имела право на треть его имущества, а потому не было особых причин упоминать ее в официальном документе. Однако он озаботился одной деталью. Запоздалая мысль, добавленная во второй вариант завещания, звучит так: «Я оставляю моей жене вторую свою лучшую кровать и прочую мебель». Эта подробность послужила причиной многочисленных обсуждений, в центре которых оказался жгучий вопрос: почему Шекспир не оставил жене свою «лучшую» кровать. На самом деле «лучшая» кровать в доме обычно предназначалась гостям. «Вторая лучшая кровать» была та, которой пользовалась супружеская пара, и вернее всего рассматривать ее как свидетельство их союза. По формулировке одного историка культуры, брачная кровать олицетворяла «брак, супружескую верность, самовосприятие» и являлась «исключительно важным предметом в доме». Эта кровать, собственно говоря, могла быть фамильной ценностью с фермы семьи Хатауэй в Шоттери. На ней-то как раз мог лежать Шекспир. Тот факт, что он добавил этот пункт в завещание после дополнительного раздумья, указывает на его благие намерения. Вряд ли он хотел в последнюю минуту унизить свою жену. Довольно интересно, однако, что, упоминая о жене, он не чувствовал ни малейшей необходимости использовать традиционные для завещания фразы «преданная» или «горячо любимая»; он не нуждался в общепринятой сентиментальности или не любил ее. Он также не назначил жену своей душеприказчицей и вместо этого оставил все в руках дочери. Следовательно, Анна Шекспир могла быть в каком-то смысле недееспособной.

Большая часть завещанного имущества досталась его старшей дочери, Сюзанне, и ее мужу. Именно им Шекспир предписал содержать его имущество в целости и сохранности. Он оставил семье Холл: «Все остальные мои вещи, движимое и недвижимое имущество, блюда, драгоценности и любые другие предметы домашнего обихода». «Недвижимое имущество» могло включать его долю в «Глобусе» и «Блэкфрайерз», если он все-таки сохранил ее. Он оставил дочери «Нью-Плейс» и два дома на Хенли-стрит, так же как и надвратный дом в Блэкфрайерз; в дополнение Шекспир оставил ей все земли, постепенно приобретенные им в последние годы. Наследство должно было содержаться в целостности и, в свою очередь, оставлено старшему сыну супругов Холл или старшему сыну второго сына, и дальше по мужской линии в предполагаемой шекспировской генеалогии. Его патриархальные инстинкты прослеживаются совершенно отчетливо, хотя природа и противоречила его намерениям.

Упоминались дары для родственников и соседей, так же как и стоимость трех золотых колец для трех его товарищей из «Слуг короля» — Ричарда Бербеджа, Джона Хемингса и Генри Конделла. Так как Хемингс и Конделл были инициаторами издания следующего фолио его пьес, эти кольца можно рассматривать как символическую просьбу «не забыть». Все это свидетельствует в пользу того, что в Стратфорде Шекспир пересматривал свои пьесы для последующей публикации.

Он оставил 10 фунтов для бедных Стратфорда, что не является непомерной суммой, и церемониальный меч Томасу Комбу. Считалось странным или необычным, что Шекспир не упомянул никаких книг или рукописей пьес в своем завещании, но они могли быть включены в «прочие вещи», оставленные семье Холл.

Шекспир мог также составить некую опись книг, которая сейчас утеряна. Позднее Джон Холл в своем завещании упоминает «кабинет с книгами», которые все разлетелись по ветру. Было также сообщение, что внучка Шекспира (у него не осталось наследников по мужской линии) «увезла с собой из Стратфорда много бумаг своего деда», но проверить это сейчас невозможно.

Завещание — толковый и деловой документ, обнаруживающий в высшей степени практический склад характера. Верно, что другие авторы завещаний начала семнадцатого века более бурно изъявляют свои чувства по отношению к семье и друзьям, но они не провели всю свою жизнь за сочинением пьес. Когда один из антикваров восемнадцатого века сетовал, что завещание «абсолютно свободно от Духа, оживотворявшего нашего великого поэта», он забыл, что имеет дело не с произведением искусства, а с юридическим документом. Сам Шекспир эту разницу понимал. Он подписал первые две страницы завещания как «Шакспер» («Shakspere»), а последняя заканчивалась словами: «мною, Уильямом Шекспиром» («By me William Shakspeare»). Подпись «спотыкается», как будто рука с трудом держала или направляла перо. Это были последние написанные им в жизни слова.

Болезнь Шекспира тянулась четыре недели, с марта по апрель; если это и впрямь была тифозная лихорадка, то так и должно было быть. Он мог страдать от бессонницы, истощения и неутолимой жажды. Не очень надежный источник сообщает, что «он догнал свою смерть, соскочив с кровати, потому что кто-то из старых друзей позвал его». У нас уже был случай отметить сказанные о нем слова «умер папистом»[419], которые могли подразумевать, что его соборовали по правилам старой католической церкви. Когда он умер, в стратфордской церкви зазвучал похоронный колокол. Он ушел из жизни 13 апреля, на самом пороге своего пятьдесят третьего года, так как был рожден того же числа.

Тело набальзамировали и положили на кровать, окружив цветами и травами и совершив так называемое обертывание. Друзья и соседи торжественно проходили через «Нью-Плейс», чтобы взглянуть на покойного; главные комнаты и лестницы были затянуты черной тканью. До погребения можно было прощаться с усопшим. Через два дня завернутое в льняную простыню тело пронесли вниз по натоптанной «похоронной тропе» к старой церкви. Иногда похоронную процессию сопровождала музыка. Шекспира хоронили на глубине 17 футов; глубина кажется очень большой, но, возможно, такую яму вырывали, опасаясь заражения тифом. Его положили под алтарным полом возле северной стены, как допускал его статус «светского» ректора и владельца десятин. Вероятно, эпитафия написана им самим: