………………………………….

Одна «главная» (то есть левая длинная) стена там устроена как галерея, состоящая из независимых мизансцен, а напротив нее «главная» правая – единая фреска. Как бы реалистическая. Христос на ней – в центре, мировым древом или виноградной лозой, раскинул руки, от которых исходят не лучи даже, но, продолжением пальцев, коричные ленты. Из-за чего у Спасителя роль несколько двусмысленная, он, как спрут, опутывает всю стену мира щупальцами, образующими наверху десять колец, внутри которых на голубом фоне сидят святые: на голубом, так как это небо и верхняя часть фрески, а нижняя – панорамный городской пейзаж. Внутри города происходят истории святых – Варвары Илиопольской (ораторий – при церкви, носящей ее имя) и Бригитты Ирландской на другой стене, где несчастную женщину мучают на фоне красивых зданий с лоджиями. Отдельные мизансцены исполнены предельно реалистично – но в реалистические сюжеты вдруг вторгаются непонятные летающие существа, словно бы старушки, вываливающиеся из окон.

Все это соединяется странным образом – точно через силу. Словно бы Лотто пытался состыковать несостыкуемое, из-за чего некоторые фигуры, ракурсы и развороты выглядят наивными – неправильными анатомически, но выверенными с точки зрения, если так можно выразиться, глубинной спиритуальности. Когда в уравновешенность и расчисленность канонического сюжета врывается ветер случайности, неловкости, сиюминутности. Помните, как в одном его «Благовещении», которое однажды привозили в Москву, центр комнаты почему-то пересекает испуганная кошка?

За что, собственно говоря, мне Лотто и нравится – сквозь верхний, глянцевый слой у него почти всегда (время от времени?) прорывается изнаночная хтонь глубинного залегания.

Причем хтонь отнюдь не сюжетная, но технологическая, первородная – художник так мир чувствует, вот в своих работах и пишет поражающую порой неловкость потусторонних сил. С обычными-то силами у него все в порядке: Варвару как только ни пытают – то подвешивая голую вниз головой, то переворачивая, чтобы она смогла поймать покровы, кинутые ей ангелом. Вот ее гонят в лес, вот казнят на периферийном холме, а между строк, между сцен страстей и мучений, зеленщицы, сидя за длинными столами, потрошат капусту или же салатные кочаны. Гламурные девицы, по-балетному отставив ножки в сторону, безучастно взирают на пытки и казни. Тявкает собачка-альбинос. Палачи, тоже разодетые по последней моде, секут святое тело розгами, у одного из них голубое трико закатано выше колена.

………………………………….

А есть еще потолок, разделенный грубыми балками, сквозь которые тычутся ангелы, резвящиеся в виноградных лозах, и все не могут никак просочиться внутрь. Я рассматривал эти фрески пару ночных часов и ответственно свидетельствую: слащавость, в которой многие обвиняют Лотто (буквально накануне спорил об этом с одним хорошим человеком) – плод последующих реставраций и наслоений. Ближайшая аналогия Лотто приходит на ум из мира музыки – да это итальянский Брукнер, такой же отчаянный и неловкий духовидец и духоборец. Впрочем, нельзя сказать, что Лотто был уродлив, как Брукнер, – в фреске над дверью в ораторий он изобразил себя в виде охотника за птицами (не тот автопортрет, что в Википедии, но другой).

Но я еще и о том, что в реальности порой фрески рассмотреть практически невозможно. Наше восприятие знаменитых росписей – продукт вторичной, если не третичной интеллектуальной переработки. Мы их заранее знаем и потому узнаем, как музыку.

Музыка – это почти всегда что-то знакомое. Хотя бы на уровне ритма, мелодики. Незнакомая музыка – упорядоченный шум, становящийся единым полотном с подробностями, только когда узнается. Идентифицируется. Так и с фресками – например, в Кафедральном соборе Кремоны гениальную (!) роспись Порденоне с Распятием угадать почти невозможно, так сильно ее боковые светильники ослепляют.

В мантуанском Сант-Андреа капелла с фресками Джулио Романо тоже закрыта (как и капелла, где похоронен Мантенья), но их хотя бы можно рассмотреть сбоку, а вот в болонской Сан-Джакомо-Маджоре есть капелла Бентивольо, расписанная Лоренцо Коста, так вот она открыта только в субботу утром. Уж как я перед ней ни скакал, как через решеточку ни фотографировал – все тщетно. Евро не пожалел, чтоб подсветить, но тоже представление о ней составил предположительное.

Одно из самых сильных разочарований этого трипа – то, как сложно разглядеть верхние фрески Пьеро делла Франческа за алтарем Сан-Франческо в Ареццо. Они в неважной сохранности, а еще все эти искажения из-за закидывания головы, подпрыгиваний и желания запомнить наизусть…

То ли дело Содома, лоб в лоб в Монте-Оливето-Маджоре, – украдкой до них можно даже дотронуться. А в альбоме, тоже уникальном и редком180, я рассмотрел все детали и подробности – как будто бы видел их на самом деле. Третьим глазом, что ли, разглядывал? Ну и прошел мимо них, незримых, но видимых, по улице Суарди. Как перед собой пронес.

Там, сразу за поворотом, – средняя школа, и я как раз попал к концу первой смены, когда родители разбирали чад по автомашинам. Сидел в машине на стоянке и наблюдал за неторопливыми местными нравами. К вилле Суарди примыкает инфобюро Трескоре-Бальнеарио, но оно тоже не работало: у нормальных-то людей – суббота сегодня.

Бергамо – самый спиритуальный, закрытый город поездки, задвинутый на противоборстве между нижним (большим, Бергамо Басса) и верхним (старинным, Бергамо Альта) городом181. Весь в своих внутренних течениях, состоящий из сплошных подводных камней, обуглившихся страстей верха, теснящегося на холме, и привольного буржуазного низа, переходящего в долгие проводы пригородов с современными кварталами и промышленным производством.

Многие средневековые города тоже ведь преодолевают (или, напротив, подчеркивают) этот разрыв между «старым городом», ограниченным стенами, и нижним, не имеющим границ и постоянно перестраиваемым, но только в Бергамо это будто бы совершенно два разных поселения, отчужденных друг от друга скалистой прослойкой, засаженной садами.

Из-за этого разрыва, который хочется обозвать эпистемологическим, кажется, что Альта, доверху набитая сокровищами, все еще в осаде. Бергамо Басса так и хочется обозначить «профанным», хотя в нем есть и древние церкви, исполненные святости, и широкополосные бульвары. Притом что вверх я поднимался фуникулером, радикально рвущим все причинно-следственные связи, кроме разве что своей пуповины, а возвращался к машине, брошенной на окраине холмистого низа, уже «на опыте» «Фердинандовой дороги», обнаружив долгую пологую лестницу из древности в современность, проложенную в 1837 году. По ней без проблем можно преодолеть географический разрыв, не дожидаясь очередной кабинки. Которая всегда пещера, укрытие, внедренье в гору перед тем, как выбраться в простор почти полета. Но странным образом театральное явление лестницы и возможности простого спуска не снимают разделение бескрайней Бассы и малозаселенной Альты на два разнородных города, один из которых будто бы парит над окоемом, переваливаясь через края крепостных валов, а другой плотно врастает в свои основания.