я писала о том, как постепенно удалось в текстах этих песен сплести эпическое и лирическое начала, и указывала на просвечивающую во многих из них религиозную подоплеку. Но что это за религия, в которой коллективное и индивидуальное достигают возможности гармоничного сосуществования? Что это за религия, в которой мир предстает как нерасчлененное единство, где, по выражению А. П. Платонова, «все со всем связано» и гармония возникает не только между человеком и обществом, но и между человеком и всем миром? Лирический герой лучших из этих песен, обращаясь к природе, не столько наделяет ее человеческими свойствами, сколько провидит в прекрасной гармонии природы красоту и гармонию будущего счастливого мира — и настоящей счастливой любви. Существует ли такого рода религия на самом деле? И правильно ли было бы назвать ее просто анимизмом?

О том, что такого рода религия действительно в древние времена существовала, мне удалось узнать только после того, как я очутилась в немецкоязычной среде и смогла прочесть книги немецких исследовательниц матриархальных религиозных систем Х. Гёттнер-Абендрот и Й. Шрайер. Только после этого я обратила внимание и на то, что во многих советских песнях 1930-х годов в центре стоит эта повелительная фигура — не просто Страна, не просто Родина, а Родина-Мать. И отметим, что то коллективное «мы», от лица которого складываются слова песен, зачастую ощущает себя «как дети»: «И жарко любим и поем, как дети», «Мы можем петь и смеяться, как дети»…

На что это указывает? На то, что «мы», по сути, снимаем с себя ответственность взрослого человека и растворяемся в лучах родительской любви, подчиняться приказам которой одно удовольствие? И что это за родитель такой? Нет, это уж точно не Отец-государство (Vater-Stadt), как в Германии, где в то же самое время создавался культ абсолютно жестокого и беспощадного «отца». Может быть, не только русская грамматика сделала из советского государства «страну», т. е. существо откровенно женского рода?

Парадоксальным образом та самая женственность и даже сентиментальность, которую кем-то (может быть, Духом времени) было решено высмеять, — эта самая женственность, а вернее, то, что традиционно считалось принадлежностью женственности, вскоре вышло на первый план. Я имею в виду ту настоящую утопию, которая была показана в знаменитом фильме «Цирк» (1936). В кульминационной сцене этого фильма представители в идеале всех советских народов берут на руки черного ребенка и поют ему, каждый на своем языке, колыбельную песню — что во все времена и у всех народов было прерогативой матерей. Этого ребенка на арену выпустил американский злодей-менеджер, чтобы опозорить звезду цирка, показав всем, что у нее — какой ужас! — черный ребенок. Но — на нашем языке, в нашем мире! — ребенок оказался совсем не «черным», а нежным и нуждающимся в ответной нежности! И как подтверждение этому звучат слова «Нет для нас ни черных, ни цветных» в заключающей фильм песне.

Эта песня-гимн прославляет Родину, которая очевидно и откровенно имеет две ипостаси: с одной стороны, она Невеста, а с другой — Мать: «Как невесту, родину мы любим, / Бережем, как ласковую мать». Смею соотнести именование Родины Невестой с первой (юной, девственной) ипостасью богини, а именование Матерью — со второй (третья, подземная, ипостась появляется из-под земли во время войны на всех плакатах «Родина-Мать зовет!» — страшная хтоническая, земляная богиня, мать сыра земля). Можно ли поверить в то, что волшебные слова советских песен, будто «нет для нас ни черных, ни цветных» или будто «женщина с мужчиной в одном строю свободная идет», случайно почти дословно совпадают со словами утописта двухтысячелетней давности о том, что не будет ни эллина, ни иудея, ни свободного, ни раба, ни мужчины, ни женщины, а все одно (имею в виду апостола Павла)?

Тем не менее, хотя в фильме «Цирк» козырем в борьбе двух идеологий предъявляется именно Материнскость и хотя происходило обожествление Родины-Матери, одновременно продолжалось высмеивание женственного. Возвращаясь к высказанной в начале статьи мысли о том, что выстраивание альтернативного образа женщин происходило на Западе и в СССР по-разному, посмотрим на то, какое развитие оно получит в следующие десятилетия.

В США гендерная переориентация не ограничилась изменениями во внешнем облике, а привела к тому, что в 1930-х годах выпускницам американских школ казалось абсолютно естественным стремиться в вузы. Но в послевоенные годы официальная политика страны сделала резкий поворот. О том, в какую ловушку попались женщины в США, когда в 1950-х все достижения эмансипации были сведены на нет, писали многие исследовательницы — достаточно упомянуть «Тайну женственности» Бетти Фридан[1523]. Эта тайна, или, как звучит название книги в переводе на немецкий, «безумие женственности», и привела к новой волне феминизма в США в 1970-е годы.

А какое развитие получили антиженственные настроения, царившие в среде детей и подростков в Советской России в 1920-х и 1930-х годах? Смог ли идеал Родины-Матери, который провозглашался в песнях и фильмах конца 1930-х годов и особенно военных лет, затмить тенденции высмеивания всего женственного и уравнивания его с сентиментальным?

Отзвуки воспоминаний о ценностях предыдущего периода вновь находим в семейном архиве: сочинение за январь 1948 года, в котором вернувшийся с фронта солдат с нежностью пишет о своем новорожденном ребенке, сохраняется среди документов того времени под названием «Папины сентиментальности». В то же время в послевоенные годы те самые женщины, которые в 1930-х были «мальчиковыми» девочками, стали с насмешкой восприниматься как «несчастненькие», если пытались и дальше придерживаться маскулинных норм поведения (как произошло с сестрой мечтавшей о морях девочки — она выбрала опасную для жизни «мужскую» профессию и пыталась посвятить себя ей целиком, отказавшись от материнства). И опять мы видим остракизм, т. е. прямое и безжалостное издевательство, как способ влияния на события реальной жизни.

К чему привели попытки гендерной переориентации девочек, можно проследить и на примере судьбы ленинградской поэтессы Нины Чудиновой (1953–2002), которой пришлось вырасти в детском доме после гибели ее матери Зои Чудиновой во время геологической экспедиции в 1958 году. Об этом можно прочитать в рассказе «Благословение», записанном со слов рано погибшей поэтессы[1524].

В СССР борьба с «пережитками» сентиментальности продолжалась вплоть до середины 1970-х годов. Ставшие бабушками бывшие «мальчиковые девочки» пытались запретить своим дочерям брать на руки плачущих младенцев: «Избалуешь!» Но особенно ярко борьба с «сентиментальностью» велась в тех учреждениях, где женщины оказывались в наиболее уязвимом положении — в родильных домах. Здесь роженицы сталкивались с циничным и беспощадным отношением со стороны медперсонала, состоявшего в основном из женщин. Именно этот опыт внутренней мизогинии, описанный в статье Татьяны Мамоновой «Роды человеческие» (опубликованной под