то, что мы женщины, а все женщины для него дрянь, да и не только для него, но и для многих мужчин. Хорошо еще, что у меня нет брата: разница обращения с ним и с нами была бы колоссальной (запись от 26 декабря 1933 года)[1555].

И в отношениях с отцом Нина мечется между смирением с той женской ролью, которую ей предписывает «закон отца», и бунтом против нее:

Чаще и сильнее меня мучает мое лицо и мой пол. Я — женщина! Есть ли что-либо более унизительное? Но я все же человек, и мне обидно и стыдно ухаживать за папой и Колей, когда они обедают. Какое они имеют право сидеть, разговаривать и смеяться, заставляя меня приносить им ложки, тарелки и отрывая от своей еды? Пускай я хуже их, ниже, ну и что? Я все-таки человек, свободный человек! Я хочу быть свободной! Но нет, они сломят меня, добьются своего, отец и сейчас упорно стремится создать из меня именно такую, униженную рабу. Он хочет, вероятно, чтобы я не задавала себе рокового вопроса, которому сам меня учил: «Почему они имеют на это право?» Неужели я сдамся? Нет, никогда! (запись от 7 января 1934 года)[1556].

Если попытаться проанализировать записи дневника, обсуждающие проблему собственной гендерной идентичности, диахронически, то мы не сможем обнаружить никакой последовательности, никакого логического «прогрессивного» движения от одной модели фемининности к другой. На всем протяжении дневникового текста (1933–1936) автор мечется между разными моделями: ее влечет мечта о разумной свободной независимой жизни «новой женщины», но ей хочется и женского счастья, — счастье же, как внушают ей романы, подруги и даже отец, бывает только на проторенных путях материнства или победительной женственности, которая не рефлексирует, а принимает неравенство как должное и извлекает из него выгоду:

Я кручусь между двух пристаней: к одной тянет рассудок, к другой — все остальное. Эти пристани — наука и флирт. Никто не понимает меня, да и никто бы не понял, если б я все рассказала. Всяк на свой аршин меряет! А решить что-нибудь надо: или туда, или сюда (запись от 16 октября 1935 года)[1557].

Выход из внутренней сумятицы Нина находит в своем девическом дневнике такой, какой находили многие девушки и до нее. Она обозначает себя как «странную» женщину, и в этом качестве легализует двойственность и гендерную противоречивость как проявление странности, «нестандартности»:

Я — очень странная, я еще никого не встречала такой. Есть желание нравиться, флиртовать, веселиться, быть женственной и интересной, беззаветно смеяться и шутить, иногда даже говорить глупости, желание заполнять свою жизнь яркими, веселыми и полными жизни минутками. А наряду с этим есть и стремление учиться, есть строгие и упорные мысли о будущем, о цели в жизни, есть резкий и здравый ум, желание найти в жизни что-то серьезное и прекрасное, желание отдать себя науке. Часто я так люблю физическую работу, чтоб почувствовать, как ломит руки и спину, чтоб по телу пробежала усталая истома и оно почувствовало себя таким сильным и молодым, поэтому я люблю спорт, беготню и возню (запись от 6 ноября 1936 года)[1558].

Однако такая «странность» ощущается ею скорее как дефект и проблема, и нечасто в дневнике можно слышать интонацию удовольствия от своей «неопределенной» и неопределимой женственности. Приведенная выше цитата заканчивается так:

Меня до странности не удовлетворяет эта тягучая, однообразная и скучная жизнь, которую я обречена вести и которую или не умею, или не могу разрушить. Часто я начинаю не уважать себя, а это ужасно — не уважать самого себя[1559].

Конечно, случай Нины Луговской, как и любой другой, индивидуален и неповторим. Но, как мне кажется, несмотря на всю уникальность Нининого опыта и несмотря на все «разногласия» с советской властью и маргинальность ее положения, в процессе своей гендерной идентификации, нашедшей отражение в дневнике, Нина попадает в «ловушку», которая будет типичной для многих девушек времен СССР. С одной стороны, на идеологическом уровне декларируются идеи гендерного равенства и равноправия, предлагаются новые модели фемининности («новая женщина» и т. п.), с другой — многие культурные коды, социальные практики и традиции повседневности остаются глубоко патриархатными.

Раздел четвертый

В эмиграции. Западные контексты

О. Р. Демидова

Epistolaria как пространство конструирования гендера

Статья является продолжением нашего исследования об эпистолярных стратегиях Зинаиды Гиппиус 1920–1930-х годов, явленных в ее переписке с Ниной Берберовой и Владиславом Ходасевичем[1560] и получивших своеобразное продолжение в переписке Берберовой и Галины Кузнецовой 1920–1950-х годов[1561]. Основной целью статьи является анализ преемственности гендерных стратегий одной из ключевых персон Серебряного века и самых известных представительниц старшего поколения русской литературной эмиграции и их творческой переработки в эпистолярных текстах одной из наиболее значимых писательниц молодого эмигрантского поколения. Иными словами, речь идет о продолжении и переосмыслении традиции и развитии сюжетов, начало которых относится к 1920-м годам.

Хронологические рамки писем Гиппиус к Берберовой — 13 июля 1926 — 29 мая 1939 года, общее количество писем — двадцать пять (к Ходасевичу — более пятидесяти), пик переписки приходится на 1926–1927 годы, т. е. на тот период, когда Гиппиус причисляла Ходасевича и его молодую жену к кругу своих единомышленников и союзников в противостоянии с «Современными записками», «Верстами» и другими «недружественными» изданиями эмиграции. Отметим, что обращение Гиппиус к Берберовой за это время претерпевает трансформацию: от «Нина Николаевна» (13 июля — 12 ноября 1926) до «Нина» (9 сентября 1927 — 26 мая 1930) с нежным вариантом — «Ниночка» в письмах, датированных 15 и 22 октября 1927 года и «Четверг/1927»), сопровождаясь также пространными рассуждениями о разнице между «Вы» и «ты» в письме, написанном 17 октября 1927 года, — и вновь до «Нина Николаевна» в последнем письме от 29 мая 1939 года. Во всем эпистолярном корпусе обращение сопровождается эпитетом «милая» (в письме от 1 сентября 1927 года — ma jolie, т. е. «моя милая»), при этом его эмоциональная и семиотическая нагруженность меняется по мере развития отношений Гиппиус и Берберовой: от официальных к полуофициальным, коллегиально-союзническим, семейно-дружеским, личным, интимным — и вновь к отчужденно-официальным[1562].

С самого начала переписки Гиппиус отчетливо обозначает соотношение профессиональных и гендерных ролей: она обращается к Берберовой как старший коллега к младшему, как опытный и заслуженный писатель и критик с именем к молодому, начинающему, хотя и безусловно талантливому литератору, которому еще предстоит набираться опыта, шлифовать свое мастерство и — едва ли не главное — учиться вырабатывать верную стратегию и тактику в отношениях с коллегами