в эту минуту замкнулся. Вот та же дверь, та же женщина смотрит на неё тем же взглядом и сейчас отведет её в комнату с креслом, в котором полулежит маленький человек с желтоватым, мучнистым лицом. Гитл вошла в квартиру, невестка закрыла дверь и вдруг обняла её. Да, круг замкнулся, но все они стали другими.

В прихожей был слышен шум большого разговора, и Хана позвала Гитл за собой, на кухню.

— С тех пор, как из Москвы вернулся, ни дня без этих казаков, — пожаловалась она, не называя реба по имени. — Какие-то люди, военные, партийные, разговоры до ночи. Халоймес!

— Так они надолго? Может, я в другой раз?

— Я не знаю, — Хана в сердцах швырнула тряпку в мойку. — Сейчас спрошу.

Ощущение нереальности происходящего не оставляло Гитл. Все годы в эвакуации она была уверена, что никогда больше не увидит этот дом и этих людей, что всё давно сгорело, развеялось пеплом по ветру, как развеялся довоенный Киев и вся их прежняя жизнь.

Гитл открыла водопроводный кран. Нет, воды не было, как и у неё в квартире, водопровод не работал. На табурете рядом с мойкой стояло ведро воды, прикрытое доской. Реальность умеет напоминать о себе именно в те моменты, когда начинаешь забывать, как она выглядит.

— Он просил подождать, — вернулась невестка. — Ну, рассказывай, где вы были?

Вопрос прозвучал так, словно Гитл недавно вернулась с курорта. «Там же, где и вы», — чуть не сорвалось у неё с языка. Будущее уже начало менять масштаб прошлого, и оно не остановится, пока их прошлое не станет неразличимой точкой. Когда-нибудь это непременно случится, но уже не с ними.

Гитл попыталась расспросить, сколько правды в том, что говорят в городе о ребе, но Хана дико округлила глаза.

— Ой, так красиво брешут. Мы сами скоро во всё поверим.

— А он что говорит? — такой ответ Гитл не устраивал.

— Говорит, что старый уже и плохо помнит, что там было и как, а люди просто так врать не станут. Скоро песни про него складывать начнут… Думы. Гулял наш реб, гулял батько, лесами, ярами… Мне кажется, ему всё это нравится.

Реальность опять затуманивалась и скользила мимо сознания Гитл.

— Ну а в Москве он что делал?

— Еврейский антифашистский комитет проводил большой митинг, потом пленум у них был — он теперь мировая знаменитость. Только мне это совсем не нравится. Сидел бы тихо в своем кресле…

Из прихожей донеслись громкие голоса гостей, Хана поднялась с табуретки и пошла к двери.

— Проводить надо. Чтоб они сюда дорогу забыли!..

Невестка возвращалась несколько раз, с жестянками, полными окурков, и обрывками каких-то бумаг. Наконец принесла ведро, полное грязной воды, вымыла руки и сказала устало:

— Пошли, Гитл. Он ждёт.

2.

Чем меньше нам известно о настоящем, тем лучше мы думаем о будущем. За три военных года реб Нахум прожил ещё одну жизнь. В украинских и белорусских лесах он увидел и понял больше, чем за все свои семьдесят пять, и хорошо думать о будущем больше не мог. В Москве он слушал Михоэлса, Эренбурга и Маркиша, их головы были полны каких-то планов, они говорили о Еврейской автономии. Им пообещали автономию, и эти умные, деятельные люди были по-детски счастливы. Они ездили в Англию, Америку и Палестину, собирали деньги, вдохновенно завоёвывали умы евреев, которых считали общественным мнением и которым тоже хотелось хорошо думать о будущем.

Реб Нахум кивал, улыбался, но представлял, как бы звучали и чего стоили эти речи в отряде, сбившемся из окруженцев в сорок первом, командование которым в сорок четвёртом перехватили офицеры НКВД. Для этого НКВД пришлось застрелить в ночном бою строптивого командира, лейтенанта, не раз вытаскивавшего свой отряд из засад и немецких клещей. Его терпели до поры, пока был нужен, пока не доходили руки до отряда в Пинских болотах, пока были заняты Сталинградом, Курском и Корсунем, а потом показали, что нет у нас незаменимых, ни в своем тылу, ни в немецком. И всю лесную вольницу терпели, раздавали ордена, присваивали воинские звания командирам, но человек с добытым в бою автоматом свободен иначе, чем безоружный, поэтому берут их теперь к ногтю, отстреливая попробовавших на вкус кровь свободы. Остальных загоняют в истребительные отряды НКВД.

Нусинов, говорят, партизанит в Польше, если жив ещё. Вот кому такой поворот понятен, вот кто был к нему готов всегда — он с этого и начинал. Когда и что поймут партизаны англо-американского фронта, Михоэлс с Эренбургом, неизвестно, но нет сомнений, в своё время НКВД и им тоже всё объяснит.

Реб Нахум предполагал, что ждать не так уж долго, но у него не оставалось времени на ожидание, ничего у него не оставалось, кроме прожитой жизни, долгов и знания, которое пока не с кем разделить. Именно о долгах вспомнил он, когда невестка шепнула, что пришла Гитл, но разговор, тянувшийся с раннего утра, а до этого — несколько дней, реб прервать не мог. Он собирал свидетельства для «Чёрной книги», которую готовил ЕАК, и делал это так, как понимал правильным: без огласки, без писем в высокие кабинеты. Помогут ли ему люди из кабинетов — неизвестно, а лишний шум только навредит, отнимет время и заинтересует тех, чьего внимания реб Нахум избегал. Зато встречи с Гитл он ждал, и знал, что она придёт обязательно, если останется жива, конечно.

— Зови, зови, — поторопил он Хану, отмывавшую затоптанный гостями пол. — Всё равно ещё нанесут. Я её узнаю?

— Ни в чём не изменилась, — буркнула невестка.

Да нет же, понял реб, когда Гитл вошла, все мы стали другими, и она тоже, хотя с первого взгляда, может быть, и не скажешь.

— Ребе, весь Киев говорит, что вы скакали на коне и махали шашкой так, что Будённый вам завидовал.

— Что, и такое уже говорят? — засмеялся старик. — Ты шутишь, ты придумала это только что.

Гитл разглядывала реба Нахума так же внимательно, как и он её, выигрывая время болтовней. Теперь она могла себе позволить так говорить с ним, и он ей это позволял.

— Когда мы уезжали, вы лежали в кресле, не в этом, в другом, но в этой же комнате, и никуда не собирались. Теперь вы легендарный комиссар, и американцы приезжают в Москву спросить у вас совета. Такого я бы не смогла придумать никогда.

— И всё-таки это выдумки, Гитл. Я ездил в повозке и не скакал верхом. Может быть, только раз, когда не оставалось ни выбора, ни времени на капризы, но и то на очень смирной лошадке. Я не стрелял и никого не рубил,