— Чего же он хочет?

— Он делец, воротила, финансовый туз. Дал полмиллиона на санитарные автомобили и, возможно, даст ещё.

— Он вам нужен, я понял. А от меня он что хочет?

— На его средства существует одна из иерусалимских иешив, и он хочет, чтобы вы в ней преподавали.

Как же странно звучали эти слова в аскетичном номере гостиницы, единственным украшением которого было окно с видом на излучину Москва-реки.

После разговора в Доме союзов реб Нахум попросил дать ему время, всё-таки расстояние от партизанской землянки в Пинском лесу до иешивы в Иерусалиме слишком велико, и определяет его не одна только география.

Он хотел принять предложение Вольфа Габо, но так же сильно ему хотелось видеть из окна своей комнаты киевские крыши, солнце, уходящее по вечерам за Батыеву гору, и когда-нибудь, когда придёт время, окончить здесь жизнь. Если о чём и мечтал он две последних зимы, то об этом.

Чтобы оставить Киев после возвращения, после всего, нужна был особая причина. Реб Нахум увидел её в разговорах с Ильёй, которые вел в основном он сам. Не зря ведь снова и снова он мысленно возвращался в март сорок второго. Реб привык считаться с переменами, которые приносит всякое новое время, а на себя смотреть как на слишком слабую силу, чтобы им противостоять. Время способно сломать любого, вставшего у него на пути, поэтому он принимал его как данность. Он ошибался. Приняв советское время, его народ потерял целое поколение молодых людей, они не стали евреями. Открыв первый хедер в партизанском отряде, он начал исправлять свою ошибку.

Реб Нахум принял решение и больше не сомневался ни в нем, ни в себе. Он чуть было тут же не сказал об этом Гитл, но представил её удивлённый взгляд, услышал вопрос: «В Палестину, ребе? Но зачем?» Он знал, что ответить Гитл, у него был ответ, точный и единственно правильный. «Когда твои внуки приедут в Иерусалим, их встретят мои ученики». Вот что ему следовало сказать, потому что думал он именно так, но к чему эти театральные пророчества? Что ему известно об ее внуках?

— Вот что, Гитл, я сейчас напишу Ковпаку. Сидор теперь депутат, и иногда полезен в таких делах. Напишу, чтобы он помог твоей невестке. Отдашь ей записку, пусть сама занесёт и запишется на прием.

— Спасибо, ребе, — поблагодарила Гитл, и в её голосе он не услышал ни радости, ни признательности — ничего, кроме усталости.

3.

После возвращения в Киев, а прошло с тех пор уже пять месяцев, Гитл видела Феликсу только раз. Невестка уезжала на сборы, постоянно выступала, где-то работала, всему находились причины, но Гитл чувствовала, что та её избегает. Феликса заходила к ним на Спасскую, застала дома только Лилю и оставила свой адрес, ей наконец дали комнату где-то на Фёдорова, возле костёла. Гитл привычно называла улицу Полицейской. Для неё Киев — от Подола до Троицкой площади и от Печерска до Львовской. Все прочее — дальние выселки. И всё же записку реба Гитл решила отнести Феликсе сама.

Тринадцатый номер она нашла быстро и без расспросов, вытянутый вдоль улицы одноэтажный дом смотрел на прохожих шестью высокими окнами. Входной двери Гитл не увидела, узкий проезд рядом с домом вёл во двор.

В городе дворы рассказывают о жильцах больше, чем дома. За домами следят городские власти, а у них может не быть денег, желания, времени оштукатурить и покрасить заново стены или перекрыть крышу. Дворы же обживают люди, приспосабливая к своим привычкам и представлениям об удобном и прекрасном. Этот был похож на десятки киевских дворов последнего года войны и, как каждый из них, наверняка жил по своим правилам.

За подворотней, справа, в глухом углу, Гитл обнаружила помойку, деликатно прикрытую гнилыми досками, выломанными из забора. Сразу за ней пенился георгинами — алыми, белыми, розовыми — широкий цветник. Между георгинами в обрамлении ярких лепестков желтели хризантемы, над ними изгибались мальвы и надменно возвышались гладиолусы. Сплошная полоса цветов тянулась вдоль кирпичного ограждения, уходила вглубь двора, упиралась в глухую стену соседнего дома, но не заканчивалась и там, пестрела яркими лоскутами вдоль стены, до самого её конца. Цветник пересекали тропинки, проложенные к поленницам и дровяным сараям. В некоторых, казалось, можно было и жить.

Посреди двора рос орех, огромное дерево, в тени которого жильцы вкопали деревянный стол со скамейками. Под такими деревьями для племён и народов устанавливали законы, и по ним судили, пророчествовали, мирили семьи, враждовавшие поколениями. За столом сходились и жизнь, и время этого двора.

Входная дверь в дом была закрыта.

— Женщина, вам кого? — донеслось из-под ореха.

Гитл оглянулась, встретила изучающий взгляд немолодой дамы, устроившейся на скамейке под деревом, и ещё раз подумала, что двор, в который она пришла, устроен правильно.

— Нет, спортсменка ушла утром и еще не возвращалась, — уверенно ответила на её вопрос дама. — А вы ей кто?

— Я её свекровь, — Гитл присела на краешек другой скамейки. — Вы здесь живёте?

— Я здесь не живу, я здесь каждый день умираю. Вы видите это? — она подняла пухлую руку и повела ею в сторону сарайчика, прилепившегося к стене дома на противоположном конце двора. — В этом можно жить? До войны Эпштейны жили на углу Пушкинской и Свердлова, теперь там одни руины.

— Так это ваш… — Гитл чуть не сказала «сарай».

— Это мой ад! Дочка с мужем, двое внуков и я в одной конуре без туалета и кухни. Это жизнь? Камловых — четверо, но у них хотя бы кухня.

Домик Камловых Гитл тоже приняла за сарай, и где в нём нашлось место для кухни, представить не могла.

— У Феликсы большая комната?

— Увидите, если дождётесь. Чей это был дом до революции, не знаю, а перед войной его занимала одна семья — Баренбоймы. Он пульмонолог, и Вера Яковлевна, его жена — терапевт, сын ещё с ними, школьник, и домработница. Они и сейчас тут, только со всех сторон уплотнённые: в боковой комнате сестры Тэня и Соня, старые девы. На чердаке Броня Алиева с сыном Аликом. Вон та комната с отдельным входом — это Хазаны, их трое, рядом ещё одна, там другая Соня с мужем, за ней комната бабы Мелахи. Кажется, никого не забыла, вот такой у нас муравейник. Нет, забыла-таки, с торца есть вход в подвал, там Стефа живет. Не хочу никого обидеть, но Стефа — проститутка.

Вашей спортсменке, если вам интересно, отдали комнату прислуги; три на три, я лично померила, всего девять метров. На эту комнату многие зубы