же регионе была и Антиохия-близ-Гиппоса. Птолемаида чеканила бронзу подобного уже упомянутому типа, именуя себя Антиохией-в-Птолемаиде[1478]. Наконец, Иерусалим, перестроенный в качестве греческого города, также занял свое место среди Антиохий.

Бронзовые монеты, которые финикийские города и Аскалон чеканили с лучистой головой Антиоха, отличаются от вышеупомянутых тем, что на них было не только изображение царя, но и надпись Βασιλέως Ἀντιόχου. Соответствует ли это какому-то отличию в их статусе, какому-нибудь пробелу в их эллинском характере? Надпись города обычно появляется в дополнение царской и иногда на греческом – Τυριων, Σιδονίων, Τριπολιτῶν, ΑΣ (то есть Ἀσκαλωνιτῶν), иногда на финикийском – «(монета) Кебала Священного», «Тир, мать сидонян», «Тир, мать Хамба (Карфагена), Гиппона, Хета (Китий на Кипре), Тира», «Лаодикея, что в Ханаане»[1479].

В Месопотамии два главных города чеканили бронзовые монеты с головой Антиоха. Нисибис, видимо, уже принял имя Антиохии-в-Мигдонии. Даже Эдесса, где арамейский элемент был очень силен, теперь стала Антиохией-на-Каллирое[1480].

Однако тот эллинизм, который пропагандировал Антиох, шел дальше просто политических форм или даже реальных политических привилегий. Он распространялся и на сферу общественной и частной жизни, на манеру мыслить и говорить, на религиозные практики. «Царь Антиох написал всему царству своему, чтобы все были одним народом и чтобы каждый оставил свой закон»[1481]. Под наивной фразой иудейского автора кроется правда: та трансформация, которая, как он видел, происходила вокруг него в жизни сирийских народов, продвигалась вперед при активном участии царского двора. Она соответствовала политике, проводившейся правящими кругами. Эллинизм, полный воображения и чувства, несомненно, отчасти был мотивом, который руководил Антиохом, но были у него и политические соображения. Необходим был какой-то принцип, который объединил и сплотил бы царство, слабость которого была в том, что там отсутствовало национальное единство. И Антиох, как Александр, которого действительно он нам часто напоминает, – Александр, сошедший с ума, – видел такой принцип в единой культуре, основанной на системе греческих городов, при этом устранявшей или смягчавшей древние различия в расе и традициях. Это была не совсем новая идея, но, несомненно, возрожденная с новым блеском; она выступала более четко, как господствующий идеал, во всем сиянии и цвете, который она переняла от странного пламени Антиоха IV.

Возможно, нам грозит некая опасность недопонимания этого процесса эллинизации. Мы видим его в основном в связи с особым случаем – с евреями или с противостоянием «восточного консерватизма» «западным идеям» нашего времени; поэтому мы склонны представлять себе, что Антиох острием меча навязывал чуждую цивилизацию сопротивлявшемуся народу. Ничего не может быть дальше от истины. Нет никаких следов оппозиции Антиоху со стороны восточных народов в целом. «И согласились все народы по слову царя»[1482]. Реформы в эллинских городах не были чем-то, что царь заставлял делать древние общины, – это было нечто, что он уступал, как особую милость[1483]. Посланники от таких общин появлялись при дворе, прося царя, чтобы им предоставили «властью его устроить училище (гимнасий) для телесного упражнения юношей (эфебов) и писать иерусалимлян антиохиянами»[1484]. Эллинизм был достаточно силен и привлекателен сам по себе, чтобы насилие – если бы даже Антиох его планировал – не было бы лишним.

Следует принять во внимание, что эллинизм – каким его понимали Антиох и сирийские города – не был эллинизмом великих дней Греции. Это предполагало более строгие добродетели: почтение к идеалам Закона, жертвы для идеального Города, самоуважение, честь, трезвость. Возможно, без этих качеств эллинская культура никогда не развилась бы, но, развившись, она дала определенные плоды, определенные политические и религиозные формы, выраженные идеи, интеллектуальные методы, которые можно было насаждать и без моральной силы старого эллинского характера. Принятие этого легкого эллинизма не требовало много от человеческой воли и давало радость самоудовлетворения. Между эллинской религией и религией язычников-сирийцев не было несовместимости. Финикиец не возражал против того, чтобы праздновать раз в четыре года на греческий манер или именовать Мелькарта Гераклом, когда он говорил по-гречески, и селевкидский двор не возражал против того, чтобы древнее финикийское письмо появлялось на той же монете, что и голова обожествленного Антиоха.

Обожествленного Антиоха! В отношении этого последнего эллинизм мог дать царству Селевкидов не только единую культуру, но и единый культ. И здесь снова Антиох всего лишь подчеркнул то, что он уже унаследовал от своих предшественников. Почитание македонских царей в греческих городах восходит, как мы уже видели, ко времени Александра[1485].

Но, несомненно, Антиох IV больше подчеркивал свою божественность, чем предыдущие цари. Его прозвище – Теос Эпифан – провозглашает, что он представлял собой сияние божества в человеческом облике, явленный бог во плоти. Добавление «Теос» появилось сначала на монетах, и голова, которая фигурирует на новых монетах городов, увенчана лучами[1486]. Есть даже основания полагать, что сам Антиох отождествлял себя со всевышним богом – с Зевсом; иногда он добавлял к своему имени эпитет «Никифор», который отличал Олимпийского Зевса с Никой в руках[1487]. Несомненно, отчасти именно его любовь к театральной роскоши воспламеняла воображение царя и заставила Антиоха так себя вести («ни даже божества никакого не уважит; ибо возвеличит себя выше всех»)[1488]; но он также действовал в соответствии со своим великим планом. Для древних людей казалось естественным, что любая ассоциация – будь то семья, клуб, город, народ – должна быть связана неким общим культом, и, когда множество общин и народов оказались под властью одного трона, эта неорганизованная смесь религий представляла собой серьезную трудность. Просто эллинизировать их поверхностно, отождествив разные божества с тем или иным греческим богом, вряд ли было достаточно; Зевс тутошний оставался таким же отличным от тамошнего Зевса, как если бы у них не было общего имени. Сама по себе эллинистическая религия была слишком неорганизованной, чтобы стать средством организации.

Но обожествленный царь давал фиксированный объект поклонения среди хаоса местных культов. Поклонение ему, с одной стороны, согласовалось с рационалистическими тенденциями, развившимися в позднейшем эллинизме; в то время как, если существовали круги, где это поклонение смешивалось с какой-либо истинной верой, оно могло отвечать на потребность, которую теперь, когда барьеры древних обществ были уничтожены, чувствовал весь мир, – потребность в Боге. И его почитание соответствовало подлинным фактам, ибо если, как уже было сказано, в древности «церковь и государство были единым целым», а в монархическом государстве не было уз единства, которые могли бы связать религиозные чувства, кроме подчинения одному человеку, то за отождествлением бога и царя не надо было далеко ходить.

Не слышим мы и ни о каком противодействии почитанию Антиоха